Гаси вгень нараз, бо пак не выгасиш

Автор Лев Толстой (1828—1910). Популарне повѣданя, опубликоване року 1885. Оригинална назва «Упустишь огонь — не потушишь», собр. соч. в 22 тт., т.10. Потовмачив Игорь Керча.

 

Тогды приступив ид нему Петро и повѣв: Господи, до колько разы маву одпустити брату моему, кой согрѣшить против мене? Ци до сѣм разы?

Исус му повѣдать: не кажу ти до сѣм разы, ай до сѣм раз сѣмдесять. Зато, бо царство небесное подобное едному царю, котрый  хотѣв повыплачовати слугы свои. Як ся зачало выплачованя, приведеный быв ид нему еден, што му довжив десять тысяч сороковци. А што он не мав из чого вернути, росказав го царь продати, и жону му, и дѣти му, и вшытко, што мав, и так заплатити. Тогды упав слуга тот и молив го: царю, потерпи ми и вшытко ти выплачу. И змиловав ся царь, и пустив го, и довг му одпустив.

А тот слуга, як вышов, нашов едного товариша собѣ, котрый му сто пѣнязи довжен быв. И хопив го, и дусив го, говорячи: верни ми, што-сь довжен. Тогды товариш тот упав у ногы му, молив го и казав: потерпи ми и вшытко ти верну. Айбо сесь не хотѣв и дав го заперти, докля довг не заплатить.

Пак сякое видячи, товарише му твердо ся розжалили тай, ид царю свому прийдучи, повѣли му вшытко, як было. Тогды царь го прикличе и каже му: паскудный слуго, одпустив ем ти вшыток твой довг, бо-сь ня напросив. Пак не яло было и тобѣ ипен так ся змиловати над товаришом своим, як я ся над тобов измиловав?

И царь, нагнѣваный, говгерям го дав, докля му вшыток довг не верне.

Так и Отець мой небесный из вами вчинить, кедь каждый еден од сердця не одпустите брату свому прогрѣшеня его.

Мафтея, 18, 21–35.

 

   Жив у селѣ селянин Иван Щербаков. Добрѣ ся мав, сам быв у тугости силы, не было од него лѣпшого роботника у селѣ, и треме сынове му выросли: еден женатый, другый зарученый, а третый легѣник, из конями ходив и орати зачинав. Стара Йванова мудра жона была и газдовна, тай невѣста ся трафила блага и роботна. Жити бы собѣ тай благовати. Лем того й было годованикох на обыстю, што старый хворый отець: семый год на печи лежав из дыхавицев.

   Ушыткого доста мав Иван: три конѣ из жереблятем, корова из телятем, овець пятнадцятеро. Жоны хлопам обуть правили, шатя шыли и на полю робили, а хлопы на земли газдовали. Хлѣба доста было до нового. Из овсом контингент выплатили и на каждоденны потребы стачили. Лем было жити тай жити Ивану из дѣтми.

   Айбо двор при дворови жив из ним сосѣда Гаврило Хромый — Гордѣя Иванова сын. И вергла ся межи нима ворожня.

   Покля старый Гордѣй живый быв, тай Иванов отець газдовав, жили хлопы, ги добры сосѣды. Ци сито авадь дейжу требало жонам, ци хлопам верету жаливляну авадь колесо вымѣняти на час, заганявуть из двора на двор и по сосѣдскы собѣ помагавуть. Забѣгне телятко до гумна — одженуть тай лем только повѣдять: анужек мерькуйте на него, бо мы щи снопы не спораили. А такое, обы дашто прятати у шопѣ, на гумнѣ, авадь ся замыкати перед сосѣдом, авадь правотити еден другого, на сякое и гадкы не было.

   Так жили при старых. А як перебрали газдовство молоды — иншак дѣло пошло.

   А вшытко ся из ничого зачало.

   Ивановой невѣстѣ курка скоро ся ймила яйця нести. Зачала молодиця на Великдень яйця зберати. И еден день так не было, обы не пошла за яйцем под колешню, на возовы шараглѣ. Лем, видав, напудила дѣтня курку, и перелетѣла она через плот ид сосѣдам и там ся знесла. Чуе молодиця курочку кодкодачити, и думать собѣ:

    "Теперька не маву час, мусай у хыжи ся запораити на святкы; пак даяк зайду возьму." Пошла навечур под колешню ид возовым шараглям — яичка не е. Зачала молодиця звѣдати свекру, шовгора, ци не взяли они. "Нѣт,"  кажуть,  "не брали сьме." Айбо Тарасик, меншый шовгор, каже: "Кодкода ти на дворѣ у сосѣды ся знесла, там ю было чути и одтам прилетѣла." Позирать молодиця на свою курочку, сидить тота такой ту при когутови на грядцѣ, очима замѣтуе, спала бы. Тадь зазвѣдала бы ся од ней, де ся знесла, айбо не одповѣсть. И пошла молодиця ид сосѣдам. Стрѣчать ю стара.

   "Што бы-сь, молодице, хотѣла?"

   "Нич, бабко, курочка ми днеська ид вам перелѣтовала, ба ци не знесла дагде яичко?"

   "И видѣти сьме не видѣли. У нас свои, хвала Богу, давно несуть ся. Мы свои позазберали, а чужы нам не треба. Мы, дѣвко, чужыма дворами яйця не збераеме."

   Уражена ся вчула молодиця, повѣла слово нетребалое, а сосѣдка щи двома ей одповѣла, и яли ся жоны вадити. Иванова жона воду несла, та и вна ся заплела. На тото выбѣгла Гаврилова газдыня а зачала сосѣдку каргати, спомянула, што было, ай тото, што не было, там приплела. И зачала ся ларма. Гойкавуть раз-нараз ушыткы, по-по двѣ слова выговорити нараз ся змагавуть. Ай слова тоты сама паскудь.

   "Ты така, ты сяка, ты злодѣйко една, швондро, ты свекра старого голодом мориш, сяку щи свѣт не видѣв!"

   "А ты, ковдошко, сито-сь ми продерла! А ношайкы на воду ци не нашы в тя — ану давай сюда ношайкы!"

   Хопили ся за ношайкы, воду розолляли, кестемены з ся постѣгали, рвати ся яли. Надышов из поля Гаврило, застав за свою жону. Выскочив Иван из сыном, вергли ся у рояницю. Иван быв хлоп читавый, розметав ушыткых. Гаврилови паздѣрь из бороды выдер. Збѣгли ся люде, ледвы розняли их.

   Адтак ся тото зачало.

   Запаковав Гаврило свой паздѣрь бороды у папѣрь и пошов на варошскый суд правотити ся.

   "Не зато-м,"  каже,  "бороду собѣ кохав, обы ми пѣстриговатый Ванька из ней дер."

    А жона му перед сосѣдами косорить ся, же теперь Ивана засудять, на Сибирию одволочать. И зачала ся ворожня.    

   Нагваряв их из печи старый такой первый день, айбо не послухала моложава. Казав им:

   "Глупоту робите, неборята, из глупоты ваду зачинаете. Тадь подумайте, вшыткой дѣло ся од яйця зачало. Забрали дѣтвачата яичко, най буде на Божой; што хосну из едного яйця. Бог каждому напрестачить. Но, повѣла ти паскудное слово, а ты го выправ, научи, як май яло повѣсти. Но, побили сьте ся — вшыткы сьме грѣшны. Стане ся и тако́й. Но, пойдѣть, одпустѣть еден другому, тай по вшыткому. А пойдете дале по злобѣ, лем вам горше буде."

   Не послухали молоды старого, думали, же дѣдик не розумной дѣло говорить, ай лем по старенькы дудрать.

   Не поддав ся Йван сосѣдѣ. "Я му,"  каже,  "бороду не дер, он сам собѣ выскуб, а сын му рукав ми одорвав и вшытку кошулю подер на менѣ. Алем туй е."

   И пошов Иван собѣ правотити ся. Судили ся и у мирителнум судѣ, и у варошскум. А за тот час, што суд держав, истратив ся од Гаврилы из воза зворѣнь. Заскарговали Гавриловы жончовкы тым зворѣнем Иванового сына.

   "Видѣли сьме,"  кажуть,  "як он поночи попод оболок ид возу подходив, а кума генто приказовала, и до корчмы заходив, корчмарю из зворѣнем силовав ся."

   Зась яли ся правотити. А дома такого дня не е, обы ся не стала вада, авадь и битка. И дѣтиска вадять ся, од старшины ся учать, и жоны на рѣцѣ ся изыйдуть, та не так прайниками лупкавуть, як языками скрекочуть, а все лем на злость.

   Раз лем кляпали хлопы еден на другого, а пак исправды, де што без газдовского ока было, та́кой яли цубрити. Ай жон и дѣти собѣ на тото учили. И зачало им быти въедно фурт горше и горше. Правотили ся Иван Щербаков из Гаврилом Хромым и на сходах, и у вароши, и у мирителного, онь и судям вшыткым ужек на докуку были. Раз Гаврило Ивана под штроф приведе авадь до фурдигы, раз Иван Гаврила. А што вецей еден другому пакостили, то вецей злоба их брала. Псы ся вхоплять: чим вецей ся грызуть, тым вецей бѣснѣвуть. Пса иззаду ударять, а он думать, же ото го тот кусать, та щи пуще ярить ся. Так и сесѣ хлопы: пойдуть ся правотити, достануть кару, еден авадь другый, покутов ци арештом, и из того вшыткого еден на другого сердце мае. "Но, лем чекай, я ти йсе верну!"

   И так ся тягло дѣло им за шѣсть годы. Лем старый на печи все едно говорив. Зачне их, бывало, приганьблевати:

   "Што вы, небожата, чините? Лиште вы вшыткы порахункы, за газдовство збайте, а на людий не розъѣдайте ся, так лѣпше буде. Чим вецей ся розъѣдаете, тым горше."

   Не слухавуть старого.

   На семый год так ся стало, же зачала на свальбѣ Йванова невѣста Гаврила при людех ганьбити, скарговати, же имили го, як конѣ крав. Гаврило быв напитый, не здержав ся, ударив жону и так потовк, же тыждень лежала, а жона тяжка была. Иван ся зрадовав, пошов из жадостев ид судовому выслѣднику. "Теперь,"  думать,  "изнебуду ся сосѣда, не мине го арешт, авадь Сибирия." Айбо зась не повело ся Йваново дѣло. Не прияв выслѣдник жадость. Жону дали на обзираня, а она як выздоровѣла ся, та и знака не е. Пошов Иван ид мирителному, а тот перепровадив жадость у варошскый суд. Зачав Иван выхожовати у варошскум; писарю и началникови поввѣдра паленкы солодкой поносив и выходив, же засудили Гаврила на дереш. Прочитали Гаврилови на судѣ засуд.

   Читать писарь: "Суд докончив покарати селянина Гаврила Гордѣева двадцятьма розгами перед варошскым урядом." Слухать Иван тот засуд и позирать на Гаврила: ба што буде теперь чинити? Гаврило выслухав, збѣлѣв, ги мур, обернув ся и вышов на сѣни. Вышов за ним и Йван, ид коневи ладив, коли зачув, як Гаврило каже:

   "Но, добрѣ,"  каже, "он ми хребет нагрѣе, запече ми, лем ануж, ци у него ся дашто не запалить, што щи май заболить!"

   Лем што Йван учув тоты слова, такой вернув ся ид судем.

   "Судѣ праведны! Он грозить ня подпалити! Чуйте, при свѣдках казав."

   Закликали Гаврила.

   "Нич ем не казав. Дерешуйте, кедь на тото ваша власть. Видав, менѣ едному за мою правду терпѣти, а ему мож ушытко."

   Ищи штось хотѣв уповѣсти, айбо губы и лиця ся му затрясли. И вбернув ся ид стѣнѣ. Щи й судѣ ся наполошили, на Гаврила никавши. "Лем най,"  думавуть,  "исправды даку галибу сосѣдови авадь собѣ не вчинить."

   И зачав дѣдик судя говорити: "Слухайте лем сюды, добры люде: ануж подобрѣть ся вы лѣпше еден из другым. Ты, газдо Гаврило, чий добрѣ-сь учинив — тяжку жону ударив? Тадь добрѣ, же Бог помиловав, а иншак якый грѣх бы-сь быв учинив. Ци яло сякой? Вызнай свою вину, перепроси го, а он ти одпустить. Мы сесь засуд перепишеме."

   Учув тото писарь и каже: "Не мож сяк, на основѣ артикула 117-го мирителной дорозуменя не было, ай быв засуд суда, а засуд ся мае докончити."

   Айбо судя не послухав писаря.

   "Годѣ языком плескати,"  каже.  "Первый артикул, неборе чоловѣче, едно голосить: тямѣм за Бога, а Бог приказуе подобрити ся."

   И зачав судя зась нагваряти хлопох, айбо не нагварив. Гаврило го и слухати не хотѣв.

   "Менѣ,"  каже,  "за год буде пятьдесять, у мене сын женатый, одколи-м на свѣтѣ, не быв ем битый, а теперь ня пѣстриговатый Ванька на дереш привюв, а я щи му най ся припросюву! Но, нич то... Затямить мене и Ванька!"

   Затрясся зась голос Гаврилови. Не годен быв вецей говорити. Обернув ся и пошов вон.

   Из вароша до вбыстя десять верст было, и поздно ся Йван привез дому. Уже жоны вышли череду стрѣчати. Выпряг коня, запораив ся и зашов до хыж. Удну не было никого. Дѣтиска щи ся з поля не вернули, а жоны череду стрѣчали. Зашов Иван, сѣв на лавицю и задумав ся. Пробрав у памяти, як Гаврилови засуд огласили, як побѣлѣв и ку стѣнѣ ся вбернув. Стискло му сердце. Представив собѣ, кебы вто его засудили дерешовати. И шкода му стало Гаврила. И чуе: закашлав ся дѣдо на печи, покрутив ся, спустив ногы и лѣзе долу.

   Излѣз старый, переплянтав ся ид лавици и сѣв. Измучив ся, докля ид лавици дотяг, кашлав, кашлав, одгыркав ся, испер ся на стол и каже:

   "Но та што, засудив есь?"

   Иван каже: "Двадцять виргасы му присудили."

   Помотав из головов старый. "Подло, Йване, чиниш."  каже.  "Ой, подло! Не ему, собѣ подло чиниш. Но, дерешувуть го, легше ти буде, ци што?"

   "Вецей не буде," — повѣдать Иван.

   "Тадь што не буде? Чим он горше робить од тебе?"

   "Як? Он ми што вчинив?" — збурив ся Йван. — "Жону ми на смерть бы быв забив, тадь он и теперь спалити ня грозить. Та што, маву му поклоны бити за сякой?"

   Вздыхнув старый и каже: "Ты, Йване, вшыток свѣт широкый походив, а я уже колько годы на печи лежу, та пак ты собѣ думаш, же ушытко видиш, а я нич не вижу. Нѣт, дѣтино, тобѣ нич не видко, тобѣ злоба очи закаправила. Видав, чужы грѣхы перед собов, а свои за плечима. Кажеш, он подло чинить. Аж быв бы лем он подло чинив, бѣды бы не было. Хыбай зло межи людьми лем од едного ся мече? Зло помежи двома. Его подлоту видко ти, а свою нѣт. Кой бы лем он быв недобрый, а ты добрый — зла бы не было. Тадь бороду ко му выдер? Ко взяв копицю, з котрой мав лем половку наспол? А по судах ко го тѣгав? А вшытко на него оберташ. Сам недобрѣ жиеш, од того и подло. Не так я, неборе, жив и не тому вас учив.

   Мы из старым, из отцем его, хыбай так жили? Як жили сьме? Як сосѣдам яло. Дойде му мука, прийде жончовка: "Уйку Фроле, мукы бы нам треба!" — "Иди, молодице, до коморы, насып собѣ, колько треба." — Не мае кого из коньми загнати. — "Йди-лем, Ваню, попровадь му конѣ." А кой у мене из дачим невыстача, иду ид нему. "Уйку Гордѣю, того а того бы ми треба." — "Берь собѣ, уйку Фроле!" Так межи нами ходило. И вам ся легко жило. А теперь што? Генто еден вояк за Плевну приказовав. Тадь вы теперя горшу войну маете, ги тота Плевна была. Та мож сяк жити? Тадь се грѣх великый! Ты хлоп, газда на обыстю. Од тебе ся зазвѣдать. На што-сь научив своих жон и дѣти? Грызти ся.

   Генто Тарасик, щи й тот смолош, тетку Арину лаяв послѣдныма словами, а мати му лем ся смѣяла. Ци яло сякое? Од тебе ся зазвѣдать. Подумай за душу свою. Сяк ото мае быти? Ты ми слово — я ти два, ты ми позауха — я ти два раз только.

   Нѣт, дѣтино, Христос по земли ходив, не на сякое нас, глупакох, учив. Тобѣ слово, а ты нич не кажи — его самого совѣсть грызти буде. Адтак он нас, отець, учив. Тобѣ позауха дасть, а ты другый бок настав: на, бий, кедь ем заслужив. А его совѣсть такой зопре. Он ся благый учинить и тебе послухать. Адтак он нам росказовав, а не выпинати ся. Што-сь тихо? Чей неправду говорю?"

   Иван мовчить — слухать.

   Закашлав ся старый, ледвы одгыркав ся, зась имив говорити: "Думаш, Христос на подлой учив? Тадь ушытко дѣля нас, на добро. Тадь ты за свой земный живот подумай: лѣпше, авадь горше ся маеш, одколи сеся Плевна межи вами ся вергла? Ану порахуй лем, што всячено-сь покельтовав на суды, што-сь выдав на путь, на кост? Сынове ти алем якы орлы повыростали, лем бы ти жити и жити, тай фурт лѣпше, а твой благобыт долу пошов. А чом? Тадь зато. За гордость твою. Тобѣ бы з дѣтисками на поле йти, и самому сѣяти, а тебе фрас ид судеви жене, авадь ид даякому выдригрошови. Не поореш навчас, не посѣеш навчас, пак она, земля-мати, и не родить. Пак овес теперь чом ти не вродив? Коли-сь сѣяв? Онь як из вароша-сь ся вернув.

   А што-сь высудив? Бѣду собѣ. Ей, дѣтино, ты за свое думай, звивай ся из дѣтисками на полю и на обыстю, а кедь тя уразив дако, та одпусти му по божому, та и газдовство ти пойде легше и душа ти у спокои буде все."

   Нич не каже Йван.

   "Ци знаеш што, Ваню! Послухай ня, старого. Йди, запряжи сивака, йди просто на канцеларню, закрый там ушыткы дѣла, а рано йди д-Гаврилови, одпустѣть собѣ, як Бог казав, поклич го ид собѣ, чий свято завтра (исе было под Рождество Богородицѣ), поклади самовар, повлитер возьми, тай сконцюй из ушыткыма грѣхами, обы и навперед их не было, и жонам и дѣтям закажи вадити ся."

   Вздыхнув и Йван, роздумуе. "Правду каже старый," — и влѣвило му ся сердце. Лем не знае, як бы сесе дѣло вчинити, як ся помирити теперь.

   И зачав зась старый, так гибы вганув: "Иди, Ваню, не одкладуй. Гаси огень нараз, бо розгорить ся — не збируеш."

   Хотѣв ищи штось повѣсти старый, айбо не встиг: жоны зашли до хыж, заскрекотали, гикой сорокы. Уже и д-ним догдеедна новина дошла: и як Гаврила засудили на дереш, и як он запалити грозив.

   Вшытко ся дознали и свого приплели, уже й з Гавриловыма жонами на толоцѣ повадити ся встигли. Ймили ся приказовати, як им невѣста Гаврилова грозила выслѣдником. Же, гибы, выслѣдник судовый на Гаврилов бок придае ся. Он теперь ушытко дѣло оберне, а вчитель, гибы, уже другу жадость ид самому цареви на Йвана написав и там ушытко выписав: и за зворѣнь, и за загороду — и половка обыстя теперь им одыйде. Послухав Иван их бесѣду, и зась му сердце закочанѣло, и перешло го мирити ся из Гаврилом.

   На обыстю фурт газдови дѣла доста. Не ставав Иван из жонами у бесѣду, ай устав и вышов з хыж, пошов на гумно и до шопы. Закы ся там запораив и на двор ся вернув — алем и сонце лягло, дѣтиска з поля ся привезли: они там двае на зиму орали, ярину сѣяти. Стрѣв их Иван, за роботу вызвѣдав, помог запораити ся, одклав хаму порвану, же поладить. Хотѣв быв щи тычкы под шопу спораити, айбо уже ся докус затемнѣло.

   Лишив Иван тычкы на завтра, верг щи худобѣ корму, ростворив ворота, выпустив на улицю конѣ, привязав про Тарасика йти на ноч, и зась запер ворота, заклав подворотницю.

   "Теперь повечеряву, тай спати,"  подумав Иван, забрав порвану хаму и пошов до хыж. И гет забыв у сем часѣ за Гаврила и за вто, што отець говорив. Лем ся ймив за каричку, зайде у сѣни, чуе: споза плота сосѣда лае комусь захрипнутым голосом.

   "Фраса му!"  гойкать Гаврило.  "Нич лем забити го!" Такой вышуркнула Иванови давна злоба на сосѣду. Стояв собѣ, наслуховав, докля Гарило лав. Затих Гаврило, пошов и Йван до хыж. Зашов удну, у хыжи ся свѣтить, молодиця у кутику сидить за вертялками, стара вечерю рихтуе, старшый сын волоку звивать на бочкоры, другый за столом из книжков сидить, Тарасик на ноч идти ся ладить.

   Добрѣ вшытко, весело у хыжи, кебы не тот веред — сосѣда недобрый. Зашов Иван розмерженый, издрулив мачку из лавицѣ и жоны выпсовав, же шафель не на мѣстѣ.

   Ненавистливо ся Йванови вчинило, сѣв собѣ, нахмуравив ся и ймив ся хаму полажовати, а з головы му не йдуть Гавриловы слова, як на судѣ ся грозив и як теперь загойкав захрипнутым голосом за когось: "Нич лем забити го!"

   Напаровала стара Тарасикови вечеряти; наѣв ся он, узяв на ся гунча, подпасав ся; вхопив дараб хлѣба и гайда на улицю ид конем. Старшый брат ладив быв го выпроводити, айбо Йван сам устав и вышов на ганок. На дворѣ уже  докус измерькло, мрачно ся вчинило, затягло, и вѣтер ся здвиг. Изышов Иван из ганку, высадив сынка на коня, приполошив за ним жереблятко и постояв, поникав, послухав, як понес ся Тарасик долу селом, як ся здав из иншыма дѣтисками, и як они вшыткы затратили ся из слуху. Постояв, постояв Иван при воротах, а не йдуть му з думкы Гавриловы слова: "Ануж, обы у тебе ся щи май не запалило."

   "И себе,"  думать Иван,  "не посануе. Сухота стоить, а щи й вѣтер. Прийде од загуменок, шуркне огнем, и не е го; спалить, паскуда, и винный не буде. Алем кебы го прилапити, то бы достав!"

   И так сеся думка Йванови у голову сѣла, же не пошов назад на ганок, ай просто на улицю, и за ворота, и за рог.

   "Ануж, обыйду газдовство. Ко знае." И пошов Иван тихым ступом пиля плота. Лем за рог зашов, поздовж плотом поникав, ци не повидѣло му ся, же на антом конци штось ся кынуло, гибы выкукнуло и зась ся скрыло за рог! Став Иван и затих — наслухуе, выникуе: вшытко тихо, лем вѣтер листѣчко на вербовом прутю терембушить и соломов шустеленить. Попервѣ ся темно было, гибы за очи поймав, а пак ся очи у потемку розникали, и видить Иван вшыток закут, и рало, и подстрѣшок. Постояв, попозирав.

   "Не е никого. Видав, привидѣло ся,"  подумав собѣ Йван,  "айбо зато обыйду." И пошов крадком напоздовж колешнѣ. Ступать Иван тихонько у бочкорах, онь сам свои ступляи не чуе. Дойде до рога — ни: у том закутѣ, де рало, штось блискло и зась ся скрыло! Став Иван, онь му сердце ковтло. Лем што став, на том же мѣстѣ ймило ся май свѣтучо, и явно видѣти: сидить приклячкы плечима ид нему чоловѣк у шапцѣ и жмыт соломы роспалюе. Йваново сердце клепачом задуркало.

   Вшыток напняв ся и верг ся широкым ступом. Ногы под собов не чуе. "Но,"  в головѣ му,  "теперь тя маву, прилаплю на горячом!"

   Щи й два гоны плота не перешов Иван, як раз-нараз блискачым свѣтлом ся засвѣтило, айбо вже не на том мѣстѣ и не малым огником, ай поломѣнем солома ся ймила у подстрѣшку, и на стрѣху ся мече, и Гаврило стоить, и добрѣ го видко!

   Ги ястреб на полючку верг ся Йван на Хромого.

   "Искручу,"  думать,  "не втѣкне теперь." Лем, видав, учув Хромый крокы, обзирнув ся, и де лем тота фришность ся нашла: ги заяць зашкынтав уздовж колешнѣ.

   "Не втѣкнеш!"  загойкав Иван и верг ся на него. Лем го яв хапати за галѣрь, Гаврило ся выкормацав му спод рук. Имив го Йван за полу. Пола ся урвала, а Йван упав.

   Подхопив ся Йван.

   "Ґевалт! Имайте!" и зась побѣг.

   Покля уставав, Гаврило уже при своем обыстю быв, айбо и там го Йван добѣг. Лем што хотѣв го влапити, як изнаглѣ штось захоломшило го у голову, гибы камѣнем у тѣмня лупнуло. Исе Гаврило двиг дубовый кол при обыстю и, коли Йван подбѣг, на вшытку силу вдарив го у голову.

   Очмелѣв Иван, звѣзды увидѣв, пак му в очох потемнѣло, и зателемпало из ним. Коли стямив ся, Гаврила не было. Видко ся было, ги вдень; а од боку его обыстя гибы огняник фурчав, так гучало и тросконѣло штось. Иван обернув ся и ввидѣв, як задня шопа му цѣла бовчала, а бочный чурь имив ся, и огень, и дым, и зазберкы соломы з дымом несло на хыжу.

   "Пак што йсе, люде!" згойкав Иван, здвиг руками и плескнув ся у стегна. "Тадь доста ми было лем вырвати из подстрѣшка и затоптати! Пак што йсе, люде!"  повторив он.

   Загойкати хотѣв — дух му забрало, голоса не было. Бѣгти хотѣв — ногы му не служили, една за едну ся путали. Помалы рушив — замотало из ним, зась дух займило. Постояв, передыхнув, зась пошов. Покля обышов шопу и дошов до пожара, чурь уже бовчав ушыток, имив ся уже и на хыжи рог и ворота, и з хыжи шуркало огнем, и зайти у двор было нѣяк. Народу ся избѣгло множество, айбо помочи уже не было. Сосѣды выношовали свое и выганяли вон з обысть свой статок. За Йвановым имило ся и Гаврилово обыстя, здвиг ся вѣтер, перевергло через улицю. Выгорѣло повсела.

   У Йвановых лем вынесли старого и сами повыскаковали у чом были, а вшытко иншое обстало. Окрем кони, што пошли на ноч, вшытка худобина згорѣла, кури погорѣли на грядках, возы, рала, бороны, женскы лады, зерно у сусѣках — вшытко погорѣло.

   У Гавриловых скот выгнали вон и по-подашто повыношовали. Горѣло довго, цѣлу ноч. Иван стояв коло свого обыстя, никав и фурт лем повѣдав:

   "Пак што йсе, люде! Лем было выдерти и затоптати!"

   Айбо, коли урвала ся повала у хыжи, задѣв ся у самый пек, выхопив обгорѣту геренду и яв ю тягти вон з огня. Жоны увидѣли и ймили ся го кликати назад, айбо он вытяг геренду и брав ся за другов, на што поплянтав ся и впав на огень. Тогды хлопець му натяг ся за ним и вытяг го вон. Попалив собѣ Йван бороду и волося, пропалив шатя, поранив руку, а нич не чуствовав.

   "Исе он од огня зашалѣв," — казали люде. Пожар помалы гас, а Йван щи все стояв и повтаряв:

   "Люде, пак што йсе! Лем было выхватити!" Над рано за Йваном староста хлопця свого загнав.

   "Уйку Йване, отець ти умерать, казав тя кликати одпрощати ся."

   Забыв Иван за отця и не збаг, што му говорять. "Якый,"  каже,  "отець? Кого кликати?"

   "Тебе казав кликати — одпрощати ся, он у нашуй хыжи умерать. Пойдьме, уйку Йване," править старостов сын и за руку го тягне. Иван пошов за старостовым сыном.

   На старого, коли го выношовали, горящов соломов вергло и попалило го. Однесли го ид старостови на подалный салаш. Тот салаш не погорѣв.

   Коли Йван пришов ид отцеви, у хыжи была лем стара старостова и дѣтиска на печи. Позостала челядь была на пожарѣ. Старый лежав на лавици из свѣчков у руцѣ и пониковав на дверѣ. Аж видѣв сына увыйти, закывав собов. Стара подышла ид нему и повѣла, же сын му туй е. Казав прикликати го ближе. Иван приблизив ся, и тогды старый зачав говорити.

   "Што, Ваньку,"  вповѣв,  "казав ем ти. Ко село спалив?"

   "Он, няню,"  повѣв Иван, "он, и прилапив ем го. На моих очох огень под стрѣху задѣв. Было ми лем выхватити жмыт соломы из огнем и затоптати, и нич бы ся было не стало."

   "Иване,"  вповѣв старый.  "Моя смерть уже пришла, а твоя прийде. Чий грѣх?"

   Иван выпулив ся на отця и мовчав, нич не быв годен выречи.

   "Перед Богом кажи: чий грѣх? Што-м ти казав?"

   Онь теперь Иван пробаторив ся и вшытко збаг. И зафучав носом и повѣв:

   "Мой, няню!"  и впав на колѣна перед отцем, заревав и повѣв:  "Одпусти ми, няню, винен ем перед тобов и перед Богом."

   Старый посував руками, переяв свѣчку у лѣву руку, и натяг праву ид чолови, перекрестити ся хотѣв, лем не збировав и став.

   "Слава тобѣ, Господи! Слава тобѣ, Господи!"  вповѣв и зась обернув очи поникати на сына.

   "Ваньку, Ваньку!"

   "Што, няню?"

   "Но та што теперь робити?"

   Иван щи все плакав.

   "Не знаву, няню,"  повѣв. "Не знаву, як и жити будеме, няню."

   Старый зажмурив очи, помляцкав губами, гибы силу зберав, пак зась отворив очи и вповѣв:

   "Пережиете. Из Божов помочов пережиете." Затих старый мало, пак зашкѣрив ся и каже:

   "Ануж, Ваньку, обы-сь не прозрадив, ко запалив. Прикрый чужый грѣх, Бог ти два одпустить." Имив старый свѣчку в обѣ рукы, исклав их под сердцем, Вздыхнув, простер ся и вмер...

…

   Иван не выказав Гаврила, и нико ся не дознав, чом быв пожар. И перешло Йванови сердце на Гаврила, и не знав ся начудовати Гаврило Йванови, же Иван никому го не прозрадив. Попервѣ бояв ся го Гаврило, а пак привык. Перестали ся хлопы вадити, перестала и фамилия. Докля хыжы ставили, жили обѣ родины в едном обыстю, а як ся выбудовало село и обыстя ся роспростерли нашироко, Иван из Гаврилом обстали зась сосѣдами, в едном гнѣздѣ.

   И жили Иван из Гаврилом по сосѣдскы, гикой стары знали жити. И тямить Иван Щербаков наказаня старого и Божое приказаня, же гасити огень у зачатку треба.

   И кедь му дако подлой вчинить, не на тото ся змагать, обы му ся вымстив, ай змагать ся, як бы дѣло поладив. А кедь му дако паскудной слово повѣсть, не змагать ся обы му щи май паскудно одповѣв, ай як бы го научив, обы не говорив так паскудно. Так и жон и дѣтню свою учить. И выладив ся Иван Щербаков и зачав ся мати лѣпше, ги дотогды.