Росквѣтнута планка (2.Бабка Ганя*)

Росквѣтнута планка Мальцовской – повѣданя о стрѣчи двох генераций, назо­ро­вых розличностях, а в’едно з тым выповѣдь о родинном свѣтѣ, в кот­ром пануют исты немѣнны цѣнности, наслѣдованы з генерации на гене­ра­цию. Ав­тор­чина найсилнѣйша сторона – то рисунок постав обычайных людей, конфронтаций доростлых и доростаючых, поровнаня минулого з ны­нѣш­ным. При том в наворотах до минулости не усилуе ся она о кон­зер­ва­цию пере­жи­то­го, лем припоминать етичны цѣнности з минулой добы.

Рудолф Чижмарик

Кедь ся раз вечур нянько вернув з поля, повѣв:

– Ганьо, будеш ся оддавати. Оддаме тя за Николая Вербаниного. Маме поле в сусѣдствѣ. Буде то добра партия.

Так ся и стало. Протестовати не мало змыслу. Такый быв закон. Ганя была найстарша. Была на рядѣ. Ледва ей минуло шѣстнадцять... Кедь пришла свадьбяна ночь, Ганя ся заперла до скринѣ. Николай задуркав. Не выходила. Бояла ся.

– Гань, подь вон, – было чути его голос. – Подь... Гани ся здало, же в его голосѣ не быв розказ, але якась покора. Кус одхылила двери на скринѣ. Через маленькый спар видѣла свого мужа, котрый сидѣв на постели – лем так у сподных гачах. Чим веце на него позирала, тым менше ся ей видѣв страшный. Скорше ей го стало шкода. Сидѣв там так покорно, из зогнутов головов. Ганя веце отворила дверѣ. Дверѣ зарипѣли И цалком ся розбахли. Ганя стояла в скрини цѣла блѣда и боязливо позирала синим поглядом на свого мужа.

Николай, як зачув рипаня дверей, обернув ся и стрѣтив ся з Ганиным поглядом. Он му прозрадив, же може встати. Без слова ишов ку ней и натяг руку.

– А теперь ся будеме любити, – повѣв просто. – Подь.

Ганя покорно наслѣдовала свого мужа. Лягла собѣ, а Николай ей помалы зачав зоблѣкати. Его рукы ся не понагляли. Гладили ей од ног до головы. Николаеве ласканя – то быв свѣт, котрый Ганя дотеперь не познала. Быв то свѣт незнамой роскоши, пробужованя молодого тѣла. Мозольнаты Николаевы рукы ей дряпкали, але болесть  не  чула.  Тѣло ей  помякло  в Николаевых обя­тях и она повольно розтягла ногы. Чтось тепле ся помалы до ней достало, чтось таке, что ей приводило до шаленства. В тоту минуту хотѣла зошалѣти... И зошалѣла... Оддала ся властному мужови без заборон.

– Есь моя, лем моя, – шептав Николай и его тѣло ся двигало и падало, выбуховало, як гейзир, в певных интервалах – аж до бѣлого рана.

И так за едну-едину ночь Николай зробив з Ганѣ жену и своев ласков си ей завязав аж по гроб.

Настало рано, як кажде друге. Лемже не про Николая и не про Ганю. Про них рано значило неконечне лучѣня. Пришов росказ. Николай мусить ити на войну...

Кедь Ганя паковала Николаеви речи до цанистры, еще чула его вчорашны дотыкы, еще тѣло горѣло од его ласкы, од недоконченого глажѣня. Лемже Николай пошов. Як кебы нияк в ей животѣ не быв, якбы ей не любив в тоту свадьбяну нич. Его дотыкы ей палили довго, довго их еще чула в роскроку, в кончиках пальцьов, палили ей на грудях, выпальовали мозок. Ходила, як у снѣ. Вставала и лѣгала з думков, як пережити розлуку, як ся дочекати дня, кедь зась увидить Николая, и шаленство свадбяной ночи ся повторить. Лем думка на Николая ей помагала жити и чекати.

В едну ночь, як и сто перед тым, Ганя не могла стулити очи. Сон якбы з руков зняло. Довго ся перевертала на постели, позирала до ночной тмы, аж на­ко­нець встала, россвѣтила швабликом лампу, вышла на двор и босыма нога­ми сту­пила на холодну брылу з камѣня. Было тихо, лем звѣзды миготали ся по не­бѣ. А до того тиха – запищав, заплакав квич. Ганю стрясло зимов и хоць быв лѣтный вечур. Тѣсно ся закрутила до рябой плахты, котру собѣ принесла од матери як вѣно. Довго стояла на камяной брылѣ, лем так в подолчати, з плахтов переверженов через плечи. Плач квичов еще нигда никому не вѣщовав нич доб­рого. Из смутным передчутьом Ганя лягла назад до постели, але ока не за­жму­рила. До рана ся ей причував плач квича и его злоновинове лопотаня крыл.

Ненадармо квич пищав, недармо лѣтав понад хыжу. На другый день поштарь принюс Гани злу новину: ей муж Николай Вербанин загынув.

В том моментѣ ся в Гани вшитко зломило, змерькнув ся перед нев свѣт, а кебы ся земля отваряла, Ганя была бы до ней такой скочила.

Од того дня ся Ганя стала вдовов. Едну ночь из своим мужом жила. Пробудив ей и охабив. Чом ей охабив, сам зостав десь там, в России? Яка то про ню потѣха, же е вдова, яка радость? Яка роскош? Без Николая? Без его ласкы? Якый мать змысел про ню живот? Без него сонце не свѣтить, потята не спѣвають, вода не тече... Свѣтло звѣзд не тѣшить...

Ходить Ганя то по хыжи, то по полю, ходить и роздумуе, что дале робити из своим молодым животом, як з ним скончити, бо без Николая не находить си мѣстця, покою. Лемже як то зробити? Завѣсити ся? З’ѣсти отрову? Затопити ся? Ганя вѣрить у Бога, а знать, же живот ей дав Бог и не мать нияке право си го на­сил­ным способом взяти. Кедь умерти, так природнов смертьов, як каждый хрис­тиян.

Жебы ся лѣпше упрямити на свою кончину, одышла бывати до едной ста­рой хыжчины аж на третий валал, в котрой никто уж ся не стримовав. Вымерли стары люде, а хыжчина хырлѣла хворотов самотности. Дах ся свѣтив дѣрами, бо кычкы из соломы уж были стары и дождь з нима зробив свое дѣло. Дверѣ бы­ли отворены. Днука вѣтор танцьовав. Ани лавкы, ани стола, лем на ста­ром, об­лупеном пецу мож было видѣти глиняный дзбанок, в котром ся колись стри­мо­вало молоко, и едно жидлича на воду.

Яку долю жили люде в той хыжцѣ?. Як ся трудили?.. Як поумерали? Лем голы стѣны бы знали о том повѣдати. Але они были тихо. Властно, кому была потребна доля незнамых людей, гробы котрых уж давно заросли травов?.. Просто, были ту и нѣт их. Як кебы их ани ту не было. Днеська до той хыжчины пришла нова доля... Жебы ей освѣтити?..

Кедь Ганя вошла до того старого чуда, перше, что зробила, настелила си соломы посеред хыжѣ и хотѣла ся розлучити зо свѣтом. Лягла собѣ на солому и двигла очи ку голым стѣнам... Вечур давно прикрыв ей нове обыстя, але Ганя не зажмурила око. Млоила ей думка на властну кончину... Не находила спокою, и хоць ей зморене сердце го жадало. Лемже что е спокой? Думкы на Николая?.. То готова смерть про ню… Бо якый живот без него? Ниякый... Не мать то цѣну. Ганя в том моментѣ мала таку думу, же нигда, нигде уж не найде щастя про свою зболену душу. А якый живот в самотинѣ, без людского погласканя, без чоловѣчого дыху? Едно порозумѣла Ганя, кедь так короткый час была з Ни­колаем, же жена без мужа не може екзистовати, же то суть дверѣ без хыжѣ. А мать змысел быти дверьми, до котрых, кто хоче та войде?.. Радше одыйти за сво­им любленым. Лем там може найти спокой. Вѣчный спокой...

Кедь когуты заспѣвали свои ранны спѣванкы, з котрыма будили людей до роботы, и Ганя встала. Не треба было ся ей намагати, бо и так очи до рана не стулила.

Пустила ся до поля, лем так – без знаня дорогы, але з певным цѣльом. Иш­ла поточинами, луками, дряпала ся дебрями. Не чула спѣв потят, ани холод ран­ной росы, котра ей змывала ногы. Ишла слѣпа, глуха ку животу, а приязна ку смерти, яку си еще не знала представити. З обрубаным сердцьом, з отуп­ле­нов душов....

Ногы ей занесли до великой гущавы. Там собѣ змо­рена сѣла на еден ло­мик з рождя. Нараз ся ей причуло хлюпотаня воды. Было то десь цалком близ­ко. Выдерла ся з гущавы и побрала ся за тым звуком, як зачарована, аж ся до­стала ку едной великой поточинѣ. Не была то обычайна по­точина, были то водопады. Вода ту била спод Бескида, як кебы мала вша­лѣти. Не едным, але нараз трема прудами. Била остро, як кебы ся мала на даком вывершити.

Ганя еще не видѣла таке чудо природы. Стояла, як закопана до землѣ. Не могла ся рушити з мѣстця. Нараз ей в думцѣ блискло. «То е мое мѣстце. Ту е моя смерточка».

Ганя ся доткла воды. Тота была студена, пекла ледовым огнем. В тоту минуту Ганя уж была пересвѣдчена о том, же ту найде спокой своей души, же якраз ту, у водѣ спод Бескида, ся стрѣтить з вѣчным блаженством...

Утвердив ей в том и сон, котрый ся ей недавно снив, и в яком ся ей з’явив Николай. У том снѣ Николай стояв у водѣ по шию, натяговав ку ней рукы и шептав: «Подь ку ми, подь... Есь моя жена. Уж нас никто не роздѣлить...»

Ганя ся помалы зачала зоблѣкати. Наперед роскапчала оплѣча, зняла го, потом ссунула из себе кабатя з домотканого полотна. Шматя упало на ранну росу и нараз Ганя стояла под небом гола, як Ева, и красна, як лѣсна вила. Рос­плела си косы. Волося ся буйно россыпало аж пониже паса. Груди ся двигли до неба. Бородавкы од студени ся зморщили, а кедь их занурила до ледовой воды, ствердли, як камѣнь. Под вплывом воды ся не здавали, просили ласкы, по­глажѣня, од котрого бы змякли и стали поддайныма. Лемже Ганя их вырѣшыла у водѣ захолодити, замертвити, жебы уж нигда не были способны прияти лас­каня, жебы уж нигда ся з них не напив дѣтскый ружовый ротик.

Занурила цѣле тѣло у водопадах. Спекло ей ледом, але и животом…

И так ишов день за днем. Ганю, еще до сходу сонця, кедь роса брызкала на ногы, мож было видѣти, як иде из плахтинков и серпом (рекомацькы, же то она йде траву жати), про свою «природну» смерть под водопады.

Люде, что ей видѣли, лем покывовали головов. «Якась чудачка», – гварили. – «То не мать доста травы про свою едну козу?»

Лемже чим веце ходила Ганя на мѣстце своей гаданой смерти, де ся у во­дѣ хотѣла захолодити и умерти «природнов» смертьов, тым ся вертала крас­ша из своев зайдинков на плечах.

Нѣт, не захолодила ся, не умерла, але зачала жити. В твари покраснѣла, тѣло ей спевнѣло, еще веце помолодѣло, дармо жадала його кончину, дармо про­сила Бога о смерть... Вода спод Бескида ся не стала про ню смертелнов, але цѣлючов...

Морозя зачало попрасковати. Хылило ся ку зимѣ, але Ганя дале ходила под водопады, як влѣтѣ. Може бы ся ей подарило затаити свои стрѣчѣ з водопадом, кебы не бывав у валалѣ Осиф Поточняк.

Быв то чудный самотарь. Ходив по лѣсѣ и бесѣдовав из стромами. Недавно ся вернув з Америкы, де ходив за роботов, а кедь ся вернув дому, не мог ся насытити природы, лем ходив та ходив, як дурный по лѣсѣ и не мог си рады дати...

Раз, кедь ся так блукав по полю, зажив чудо. Уж ся хотѣв спущати до валалу, як ту зачув, же ту десь близко тече вода. А еще ся му здало, же там ктось бесѣдуе. Ишов ку тому мѣстцю. А там, добрѣ му очи з ямок не выпали, увидѣв голу жену, яка ся купала у водѣ. Заставив ся и не мог одорвати свой погляд. Скрыв ся за найблизшым корчом и его очи ся не могли напозирати на тоту красу, на тоту пружность тѣла, котре раз выскаковало з воды, а раз ся до ней занурьовало, на бородавкы, што стырчали до неба…

Осиф уж сто раз ся хотѣв выкрасти споза корча и приголосити ся, але что лем зробив крок, такой ся заставив. Якась незнама сила го нутила стояти на мѣстцю и нѣмо слѣдовати концерт Ганиного тѣла и бескидской воды.

– Боже, помож ми умерти, – шептала Ганя. – Не хочу уж без свого Ни­ко­лая жити... – Ганя ся склюбачила у водѣ, але ей погляд быв двигнутый до не­ба. Нараз ся ей причуло, якбы пукнуло галузя десь наблизку. Ганя ся зо­стра­ше­но попозирала довкола и ту збачила Осифа, котрый ся ку ней приближовав.

– Не руш ня! – скрикла Ганя и натягла рукы з воды. – Не руш ня, бо тя забю! – выповѣла едным дыхом Ганя, выскочила з воды, вхопила шматя, что лежало на земли и щезла в гущавѣ.

Осиф лем заклѣпкав очима. Что то было? Сон?.. Не мог ся спамятати. Постояв якусь хвильку и побрав ся дому, крутячи головов. Уж по дорозѣ дому быв пересвѣдченый, же на тото мѣстце ся зась верне.

Так и было. Осиф за даякый час зась ту пришов, а на властны очи ся пересвѣдчив, же то не быв сон, а же у водѣ ся досправды купле жена з мяса и крови. И не вытримав. Пришов ближе ку купаючой ся Гани.

Ганя двигла очи ку нему и сховала ся под водов.

– Не бой ся, не бой ся... – зачав ся ку ней тихым голосом пригваряти. – Я ти нич не зроблю.

Ганя не одповѣдала и Осиф то прияв як суглас... Нараз стояв коло ней у водѣ, вхопив ей за рукы и притяг ку своим устам. Не одтягла ся. Дала ся зогрѣти хлопскым теплом.

– Уж зачне снѣг падати, – повѣв и зачав терти ей ледовы пальцѣ...

Кедь нападав сниг, выгнала Ганя свою козу и двѣ малы козлята на поле, жебы ся наѣли терня, рясы. З’явив ся там и Осиф Поточняк.

– Огня ти накладу, – повѣв.

– Накладь, – одповѣла Ганя.

Покы ся огень розгорѣв, Осиф ся приближив ку Гани, яка ся операла о дику планку. Там ей притис, зогрѣв своим дыхом.

Козы давно пообгрызали терня догола, пошли глядати обживу на инше мѣстце, а Ганя з Осифом еще фурт стояли коло той дикой планкы и тримали ся за рукы. Ногы им мерзли, не чули холод, вѣтор дув, не чули его силу… Стояли там, як кебы навѣкы и коло планкы зробили свою стежку, таку силну стежку, же и снѣг ся ростопив, указала ся трава. Охабили там свой памятник ласкы…

Онедовго Осиф зашов до Ганиной хыжы и так ей повѣв:

– Что ту будеш сама, як палець. Я си тя возьму. Хочеш ня?     

– Хочу, – одповѣла просто Ганя и зась ся ей закрутив свѣт.

– Принюс ем тоту нашу планку з поля. Ту посажу коло обыстя, – повѣв раз по свадьбѣ Осиф.

Час взяв свое...

– Осифе! Осифе! – кричить в еден день Ганя. – Позирай, что ся стало! На­ша планка квѣтне...

– Та квѣтне, но и что?

– Та теперь еще зима!

– Зима, но и что? Пришло на ню квѣтнутя, та квѣтне, – одповѣв Осиф и пошов до дрыварнѣ рубати дрыва. Кедь наскѣпав повну гору, вернув ся до хыж. Ганя го уж чекала.

– Тота планка, то якесь чудо! Сам ем видѣв, же квѣтне, – повѣв Осиф и завѣсив калап на клинець коло дверей.

– Нѣт, Осифку, то не чудо, то знамено, – тремтѣла Ганя. – Будеме мати ма­ле...

Заквѣтла так, як ты... Будеме мати двоякый урожай, – и притис си ей ку со­бѣ з таков силов, же Ганя аж зйойкла.

***

И так ем, дѣвче мое, родила, як тота планка – каждый рок. Восѣм раз. Ганка, твоя мамка – наймолодша. Зазнала нянька лем два мѣсяцѣ. Умер в майнах в Белгии. А зась пришла чорна карта. Лемже той другой ем ся так уж не бояла. Мала ем дѣти… – бабка, зморена повѣданьом, помалы склеила очи.

– Баби! Баб! – потормосила нев Мартина.

– Не спите?

– Не сплю, не сплю, лем ем так заперла очи, бо ня болять.

– Хотила ем ся вас дачто позвѣдати.

– Что таке?

– Та, може, зато сьте нигда не мали зморщкы, же сьте ся купали под водопадами?

Бабка ся пробаторила. Двигла голову, як учула чтось о водопадах. Ей погляд уж не быв такый синий, як перед тым. Рукы еще фурт тримала на грудях и ей выблѣднуты очи упали на внучку.

– Може... Кто знать?.. Але еще ти таке хочу повѣсти. Твой дѣдо ми нигда криве слово не повѣв. Мала ем з ним красный живот. А коло доброго мужа жена, як ружа, а коло злого врага – о рок, о два – баба. Так то е, дѣвче мое. То си запамятай...

Мартина ся не стримала. Пришла ку бабцѣ ближе и поцѣловала ей красне, старече лице.

– Чао, бабко, я уж мушу ити, – повѣла, бо ся ей здало, же коло капуркы стоить Петьо.

– Зогни ся, дѣвче...

Бабка наслинила три пальцѣ и зробила Мартинѣ крестик на чолѣ:

– Най тя бог благословить...

***

Ганка Прейсова ся дознала, же мама кликала священика на сповѣданя, десь коло обѣду. Уж знала, же з мамов е зле. Мала что робити, жебы дала знати братам. Написала коротко: «Мати умерать. Придьте. Ганка Прейсова, Ваша сестра».

Пришли вшиткы – з Прагы, Остравы, Америкы, Канады, Лаборця, Гуменного, Братиславы. Еще нигда не было только людей в бабкиной хыжи. Здавало ся, же праскне.

Кедь бабка Поточнякова увидѣла вшиткых своих сынов и дѣвку, ожила.

– Уж ня нич не болить, – повѣла. – Подьте, дѣти, ку мнѣ, най вас поблагословлю. Уж давно сьте ся так вшиткы дов’една не посходили. Жийте в злагодѣ, в ласцѣ...

– А ты, Ганко, выберай из скринѣ лахы, что ем си порихтовала на смерть.

Ганка встала з колѣн и трясучым кроком ся одобрала до маминой скринѣ, в котрой нашла красно поскладованы – чорну сукню, чорну блюзку, чорне хустя, топанкы и чорны штримфлѣ. Была там и бѣла леняна плахта.

– Теперь ня заведь на постель. Хоче ся ми спати, – повѣла цалком свѣжым голосом стара Поточнякова, кедь ей дѣвка облекла.

Ганка вела маму, а братове ишли за матерьов, каждый из схыленов головов, без слов... А колько того си хотѣли з мамов повѣсти!..

– Теперь ня почеш, – повѣла стара Поточнякова, кедь ся заставили коло постели.

Ганка без слова выконала материну просьбу. Взяла гребѣнь и зачала чесати густе, як грива, стрѣберне волося.

– Теперь ня полож на постель, – повѣла.

Ганка одстелила пухку бѣлу перину. Стара Поточнякова си помалы сѣла, схылила голову на дѣвчину руку – и умерла.

– Мам, гов, мам! – закричала Ганка и потормосила матерьов. Дармо. Мати ся не кывала. Одышла тихо, як и жила...

В кутику хыжѣ стояла Мартина и схлиповала до носовчатя. Час од часу двигла очи на бабку, яка з камяным выразом, повным спокою, лежала выстерта на своей постели, и зась занурила нос до носовкы. Звонка, через одхылене окно, запахло ярьов... Мартинин погляд упав на бабчину планку. Знала ей тайну... Знала и то, же планка родить каждый рок. Зародить и того року? Або дожие свое, як бабка Поточнякова? На то Мартина не знала еще одповѣсти, як и на вельо вопросов, котры стелив перед нев живот. Просвѣтляти ся ей зачало, як збачила на бабчиной планцѣ першы ярны пучикы. Так, прецѣнь... Смерть и живот ся черяють...

кабатя = сукня
цанистра =тайстра
черяти ся =мѣняти ся
*Завершеня повѣданя Росквѣтнута планка,
условно роздѣленого наполы про вылагоду
интернетового читателя.

Жерело: Манна И оскомина. Пряшов, 1994. 73–82.
Захованы регионалны диалектизмы и словакизмы.