У каждого своя звѣзда
Працював він повільно, виважуючи кожне слово, міг податися десь на Тячівщину або ще кудись, аби з’ясувати дрібничку, яку інший письменник просто пропустив би. Річ у тім, що він у той час писав документальні оповідання, таки справді достовірні в кожній деталі. Якщо в Йосипа Жупана написано, що в той день, коли відбувається дія твору, йшов дощ – значить справді був дощ, якщо герой добирався до якогось місця на велосипеді, –отже так і було.
Петро Скунць
Цѣлу ноч сѣял ся студеный пронизуючый дождь. Сѣрым хмуравым раном, до ниткы мокры, чапкали гонвейды по каляной улици розтяглого села, без полкового трумбеташа и без спѣваня. Стремили ся до родных меж, туды, де далеко-далеко за сивым горизонтом земля видѣла ся сплывати з небом. Скоро два рокы, як они люнули назад из Донецкых степов, де их косили кулѣ и люты морозы, хоронили в сыпкачых снѣгах степовы завѣи.
За гонвейдами зо скрипом ся тягло гетгет потрепаное повозництво из замореныма лоцугами и курячов ся полевов кухнев. Побоч кобылы при санитетной кочизѣ тропкал долгоногый пухнастый чиковик, притискаючи ся ку матери. Недавно в Карпатах он первый раз увидѣл синь неба. Повозникы печливо обхожовали го и прятали перед офицерскыма очима. На войнѣ кобылѣ не пристоит жеребити ся, и новороженому кажду минуту грозила смертелна опасность. Повозник Янош на ноч завивал чиковика до целтяника, ласково кликал го лысков за бѣлу цятку на чолѣ и кобылу уже на швакал кербачом.
У селѣ пѣли когуты. Я вез ся зо зафачованым колѣном на дрындавой санитетной кочизѣ, серед лад из лѣками. Выпхавши спод намоклой мантли голову, наслуховал ем ся знакомым про мене сельскым голосам, стрѣчал як старых знакомых бѣлы приземковаты хыжы з клюками при колодязях.
– Янош, якое се село? – зазвѣдал ем скуленого на козлѣ повозника.
– Не знати, – сипло протяг он, бездячно обернувши голову. Из поднятого галѣря стырчал му горбатый нос и загаслый цигаретлик. – Тису сьме уночи перешли. Як думаш, ци годны нас ищи завернути назад? Вѣдь вшиткы мосты сьме за собов розсадили. И конѣ ся тачают на ногах. И гачатко, щи й тото ледвы костми трясе…
– Де у чорта завернут назад! – залал ем розмержено. – Русы нам пяты приступают, держат нас у регулѣ. Войну сьме уже стратили. Скорше бы нам забрати ся домов…
– То нам галиба, – сплюнул Янош. – До фраса з тов войнов! Хоть бы ся выспати дали.
На улици сѣм-там трафляли ся жоны у широкых чичкастых сукнях. Навстрѣчу ишла чорнява вертлива дѣвка з усмѣхненыма очима.
– Красавице, як ся называт вашое село? – лукаво клѣпнул Янош, пригамовавши конѣ.
– Кишкереш, – блискнула зубами дѣвка и прошмыгнула мимо.
– Чекай, мила! – загойкал Янош. Мы ся сватати прийдеме. Лем ся обзирни, якы чорны бавусы у мого цимбора. Полюбуй ся, ты щи такы не видѣла. Над Доном их запустил, а туй закручовати зачал.
Дѣвка шиковно побѣгла ку бѣлой хыжи и скрыла ся за дощаныма дверцями.
– То ти дѣвка! И губы и зубы смѣют ся, – чмокнул языком Янош, обзираючи ся на хыжу, и задумал ся. И у них дома в оболоках цвѣты. И облашницѣ зелены, и орѣх под хыжов, и колодязь у дворѣ… Добрѣ бы зайти з возом, напоити конѣ и самому напити ся студеной воды, а пиля того и з дѣвков ся сердечныма словами обмѣняти. Спустивши голову, Янош чухал бичилном пухнастый хребет чиковика и тихонько повѣдал:
– И ты не в добрый час на свѣт бѣлый пришол. Потерпи мало, скоро дома будеме…
«Кишкереш… Одкы ми знакома тота назва?» – сушил ем собѣ голову, позираючи на стародавну хыжу зоз шашовов стрѣхов. И наглѣ у памяти ми выплыла низка обдерта салашска хыжа и постарша учителька, тихо и з чуством росповѣдаюча нам, дробнотѣ, о великом мадярском поетѣ. В ухах ми ясно зазвучал ей старецкый голос.
– Янош, стань ми туй! – розказал ем, дотуливши ся повозникови до плеча. – Я туй зыйду.
– А нашто?
– У сем селѣ родил ся Шандор Петевфий, – обяснил ем, пиловано примѣтуючи на плечи мантлю. – Хочу мало подыхати сим воздухом. Бог знае, ци щи даколи пощастит ми быти у сих сторонах…
– А може ти чорнявка упала в око? – зашкѣрил ся Янош. – Мерькуй, не траф у слопець. Повѣсти честно, дѣвка як ся бачит. Не радил бых ти ся туй задержовати. Не дай Бог дашто…
– Буде, як буде, а я иду, – повѣл ем, осторожно злѣзаючи з кочигы.
Шкынтаючи на хвору ногу, помалы ем обходил каляны баюры. Перва трафивша ся ми на улици навстрѣч жона охотно ми указала ветешну нажолто малевану хыжу з дакус выкривеныма оболоками. То ся оказало быти такой недалеко. Я скоро одбочил там.
Дворик загучал привялым буряном, з котрого смутно вызирали картавы замерзнуты астры. В кутѣ латковой городины сиротливо притулил ся одцвѣтлый просонцвѣт з похыленов шапков, общипанов воробками.
Несмѣло зайду до хыж. У сѣнях при оболоку сидит зажурена старега у чорном платю з тонкыма окулярями на носѣ. У руках мае цуравы дѣточы ногавчата.
– Слободно? – звѣдаю, знимаючи з плеча карабин.
Старега прикывнула головов, бдѣйно позираючи поверх окулярей.
На пипках ступлю до невеликой пустой избы. В узкой чорной рамцѣ под запорошеным склом висит на стѣнѣ литографичный портрет Шандора Петевфия. На другой стѣнѣ в такой же рамцѣ – лист из классного журнала з выблѣднутыма одличныма нотами гимназисты, будучого поета. На подаментѣ под портретом – припертый на стѣну лавровый вѣнець зо ссохнутым листами. Жеболовков стераю сѣрый порох зо скла, взираю ся у знакомы черты твари. З портрета на ня смотрят суровы обвиняючы очи. Куды ни поверну ся, за мнов слѣдом иде его укорюючый зор. Виновато прячу за плечи карабин и чую приспореный дуркот мого сердця. Тварь ми запалена, як у горячцѣ. Я, страченый, безпокойно переступаю на мѣстѣ, як бых был перед живым чоловѣком, што ня свидруе суровым зором. Чуствую, же дале не можу быти без слова. Тяжко ми найти валушны слова, жебых ся сповѣл од зраненой души. Нич не можу утаити. З великов намагов и горкотов слово за словом вырыват ся ми з грудей…
– З кым то вы там говорите? – зачул ся старецкый голос за плечима.
Здрыгнул ем ся и сконфужено замолк. Цѣлком ем забыл, же в сѣнях старега, и кроз розсохлы дверѣ вшитко чути. На одхылены дверѣ высунула ся голова у выблѣдлом чорном кестеменѣ. Стара ми напоминала ворону зо спущеныма крылами и розшкѣреным зобаком.
Спозад оловляной хмары выказало ся каламутное студеное сонце, позолотивши тварь поета з выстаючыма поличками, з невеликов бородков.
Я прикляк коло вѣнця та имил ся вытерати порох из листя. Набѣгли тоскны, гнетучы думкы. Потихы ем зашептал:
– У России видѣл ем спалены городы и села, горкы слызы матерей, котры стратили своих дѣтей у поломени и шквалѣ каноновой пальбы. Часто у снѣ вижу дрѣчну дѣвку з гордо двигнутов головов и скрученыма ззаду руками. Тварь ей спокойна, якбы была высѣчена з бѣлого мрамора. За забивство такых медалии припинали. И менѣ на грудех така медалия висѣла, правда, не за забивство, но коли сьме уступали, я преця зорвал ю и верг у снѣг, обы ня дома мати не зазвѣдала: «За што, сынку?» А карабин и сто двадцять набоев до него несу зо собов, тоты ми ся придадут дома…
Сухы, як бляха, лавровы листы шустѣли под руками, якбы перешептовали ся. Я осторожно дотыкал ся их перстами, обых не зломил. Вѣдь окрем лаврового вѣнця поетови нич ся не обстало. Пиля непознатого гроба Петевфия никто теперь не буде стояти з похыленов головов, не украсит ю цвѣтами. З цѣлого сердця любил бых потискнути руку тому, кто принес сесь вѣнець великому поету.
Дверѣ направо стояли роствором до тѣсной коморкы з голыма стѣнами и выкривеныма дилями. Нич не напоминало о том, же туй в еден зимушный морозный день на высокой деревляной постели молода жона мясароша родила сына-первака. В тополевой колысцѣ люляла мати голосливого сыночка, тихонько спѣвала му свои любы дѣвочы спѣванкы. А пак Шандор нетвердо цупкал по сих дилях ружовыма ножками…
Прощалным оком облапил ем избу и вышол на вонок. Сяднул ем на деревляны гарадичѣ, глубоко вздыхнул. На души ми ся зробило легко, якбы ем ся породинал з великым пѣсником. Не хотѣло ся ми идти гет. Сидѣл бых до вечерного змерьку, айбо над селом з ревом пролетѣл аероплан, донесли ся глухы выбухы, од котрых затрясла ся земля. В садах сполошили ся вороны, чорныма ровтами поднимали ся у небо. Настрашена старега, стоячи на порозѣ, у розпаках спинала зморщены рукы.
– Што буде з нами? – у ей загаслых очох читала ся мольба. – Внучкы мои!
– Успокойте ся, село бомбардовати не будут.
– Повѣдали, же од мала до стара вшиткы выгынеме.
– Не вѣруйте им.
– Правда, сынку? – старега довѣрливо подняла на мня полохавы очи. – Дай Бог ти здоровля. Иппен менѣ вшитко едно, я свой вѣк пережила, а за дѣтей страшно. Семеро внуков маю. Вшиткы на салаши жиют. Родителѣ их жилярят у грофа…
– И я салашскый.
– Айно? – зрадовала ся она, приступаючи идо мнѣ. – Нараз видко, же ты нашскый чоловѣк. Издалека есь?
– Изза Дуная.
– Жонатый?
– Не устиг ем. Такы, як я, мусѣли на войну…
– Правда, сынку – вздыхнула стара, помахуючи головов. – Паны все панами. Так усе было. – Она поплянтала ся до сѣней и зачала примѣревати кус темного полотна на просуканы дѣточы ногавчата.
У густых бурянах зорвал ем невелику бѣлу астру и заклал собѣ у нотес. Зануреный у думы повлек ем ся улицев.
Проста дорога за селом, обсажена тополями, была запхана войськом розличных единок. Велика сила народа, закаляны конѣ наперали лавинов. Зо вшиткых боков чути скабрезну лайку, крикы. Далеко спереду зась загули аеропланы. Воякы розперьхли ся на бокы и попадали на землю. Вшитко уталошило ся доста скоро, лем сами конѣ, як вкопаны, стояли на дорозѣ и боязливо стрыгли ухами. Вздовж тополь, над шанцом нес ся чиковик з бѣлов лысков на гнѣдом чолѣ.
Csillag, gyere ide!* – покликал ем чиковика, натягши рукы и запераючи му путь.
Чиковик стал, недовѣрливо посмотрѣл на мня, пак заирзал и понес ся назад полнов паров.
Надвечер, перед селом Акастовом нашол ем свою единку. Не было там уже ани повозництва, ани кухни. Од санитетной кочигы не зостала ани трѣска. З боку при пути валяло ся колесо и лежала здута кобыла з задертыма горѣ копытами.
– Айно, тото она, – прошептал ем, спознавши кобылу и затрясла мня зима.
Ку мнѣ приступил Янош з курячым ся цигаретликом в зубах. Без слова потиск ми руку и задержал ю в своей руцѣ. Он схуд и поражаючо змѣнил ся за сесь куртый час.
– Мал есь серенчу, – повѣл ми и затих. – А чиковик сиротом зостал. Шмыгат по путеви, матѣрь гледат. Бѣда з нами. – Янош наморщил чоло, здержуючи слызы.
Зробило ми ся недобрѣ, якбы ми погыбнул вѣрный товариш, котрый через тоты долгы рокы въедно з нами терпѣл вшиткы трапоты войны.
– Чиковика треба имити, – задумано повѣл Янош. – Вночи добрѣ бы было крадком из ним пойти гет, бо щи, не дай Бог, пропаде. Шкода малого.
– Позирай, ты лѣпше знаеш.
И туй тварь Яноша нахмурила ся, досадно почухал потылицю.
– Як ми тогды хотѣло ся зайти з возом на двор, напоити конѣ… Перешли сьме огень и воду, а туй на самый конець бѣда. – Он помахал головов без слова и потляпкал мня по плечови. – Добрѣ, же-сь мня тогды не послухал.
Я обнял Яноша за плечѣ.
– При нападах нигда есь не лишал кочигу и не прятал ся, як мы, – правил дале Янош. – А сесь раз тебе спасла твоя звѣзда, во котру ты так силно вѣруеш.
– У каждого своя звѣзда, – повѣл ем, позираючи у мглаву даль, де сонце топило ся у кровавом горизонтѣ. Одты вѣял студеный вѣтер, зрываючи золоты трепетны листы з островерхых тополь.
В мыслях своих я зась был перед портретом Шандора и, выбераючи з нотеса злегка плескату астру, припинал ю на рамку…
Здалека, як розсыпчастый дѣвочый смѣх, доносило ся регочаня осаменого чиковика.
1969
-----
* Лыска, пойдь ту! (мад.)
Жерело; Яблоня цветет. Ужгород, 1980. 318–324.