Кому што Бог обѣцял
Живот емигрантов был главнов темов америцко-руськой литературы. При еѣ читаню познаеме и причины емиграции, ай проблемы културной адаптации в Америцѣ и звязи зо старым краём. Традиция говорит, же главнов причинов емиграции з Европы были економичны тяжкости, айбо литература указуе ай на то, же важныма причинами одвандрованя бывала и нещастна любов и туга за новым приятельством. Америка ся так стала мѣстом, де ся забыло на емоциии и хыбы прошлости, де затраченый чоловѣк мог ся очистити од вины и ганьбы. Таку тему мае ай сесе Кубеково повѣданя.
«Дай Боже щастя!»
Здоровит сѣнокосцёв Иван Промах, идучи луками до лѣса.
«Дай Боже и тобѣ добре здравя!» – одповѣдают ёму косцѣ з каждой стороны громкым вдячным голосом.
По десять лѣтах одшества, лем перед трёма мѣсяцями возвернул ся домов, из Америкы. Не еден позирает завистливо на ёго луку; он уже вчера звозил свое сѣно сухое, як поперь, пахнячое, як цвѣт. Не еден газда жалует, што и он не поскорил ся, но два-три дны продаремничил, лем жебы обычай сельскый затримати.
Бо у нашого народа так было то давно, так еще и теперь, што во еден час з цѣлым селом, во опредѣленный день. Кто не держит ся того обычая, посмѣвкам выставит ся, а часто и неприятности дѣлают ёму.
Иван як Американ не держал ся того глупого обычая, но там и тогды працовал, де и коли ёму найлѣпше выходило, так и косьбу тыжднём скорше зачал а при доброй хвилѣ сѣно спорядил и домов звозил.
Фечо «Рыло» не мог здержати ся, штобы свое злобное примѣчаня и на Ивана не здѣлал:
«Еге!… Али же ся Иван спонаглил! Мыслит, же два свѣты пережие! Лем кедь бы еден потрафил обогнати! Скосил траву незрѣлу… тфуй, аж грѣх!» – говорит Фечо к сосѣдови.
Тадь ёго лем так, за хребтом, прозывают «рылом». Такый то сельскый «мѣшай крупы». Он з никым не задоволен, всягды впыхает свой нос, про то и назвали ёго так. Робил бы порядкы и з попом, з дяком, з рыхтарём, так в церкви, як и в селѣ. А дома, в своём газдовствѣ? Боже сохрани! Если бы не ёго утрапена, споневѣряна жена, то ёго господарство уже давно было розлетѣло ся, а в жидовскы рукы было перешло.
Иван идет горѣ луками до лѣса, на плечох сокыра, курит свою коротоньку америцку пипочку а роззирает ся по луках и косцях. Недалеко самого лѣса видит на едной лукѣ женщину з косов, ко нёму хребтом обернуту, правѣ острит косу. Не познал ю. Аж ёму смѣшно стало. Женщина – и коса! Едно к другому нияк не пристават, не пасует. Он такое чудо еще не видѣл, хоть под час войны и америцкы женщины помагали при господарствѣ по фармах. Кошеня то хлопска робота. Русин про косячу жену ани слово, выраз не имѣет.
Высше женщины около шестьлѣтный хлопчик колысал ся з ногы на ногу а з роспростертыма руками к лѣсу звонкым голосом выспѣвовал: «Куку… Куку… сидѣла ем на буку…» Тогды женщина поутерала пот (зной) з лиця во фартух и знова зачала косити. Иван не позрил на лице косящой, лем на еѣ роботу, аж ю пожаловал. «Боже мой, яка то робота?! Половина травы не подкошена… а докос, як грива… Но, не завидую ти, небого!»
Она, як бы почуствовала была на собѣ погляд чужых очей, обернула ся мало на сторону к Ивану, познала ёго и зблѣдла, як стѣна. В замѣшаню перестала косити, оперла ся на косу и так нерушано стояла.
И Иван познал ю также. Мерзко сплюнул, горько стало ёму в ротѣ, и злорадливо мыслит собѣ:
«Так ти треба!»
А быстрыма крочаями пустил ся в лѣс. Як вступил в тѣнь первых буков, и не хотячи обернул ся ко лукам, в сторону косячой женщины. Видѣл ю в травѣ лежати, а при нёй клячал хлопчик, а гласкал ю по головѣ. Иван сам не был знал сказати: мерзко ли му, ци ёму жаль?!
***
Перед десять лѣтами Иван Промах, еден из первых паробков был в селѣ. Двома лѣтами молодшый брат ёго умер, як он первый год выслужил при войску. Як единокого сына, вдова мати вырекламовала ёго.
Як отця утратил, еще маленькый был, а на отця ани не памятал; но памятал нужду матери своёй, як она тяжко, без одпочинка мусѣла працовати, жебы на маленьком грунтѣ своих двох хлопчиков выховати могла. З тых матерей была, котры не з языком, не з прутом, но з любовию и сердцём воспитают свои сироты. Нигда не заклянула, ани не ударила дѣти свои:
«Дость ся набие их еще псота!» – як звыкла была говорити. А если дакотрый завинил, жалостно позрила на нёго, а еще и погласкала:
«Дѣтино, знаш, же ты сирота, не маеш отця, жебы тя провадил… а я бѣдна мати мушу ся за тебе стыдити! Будьте добры дѣточкы…»
Тай и добры дѣти были, в селѣ лѣпшых не было. Никто не мог на них пожаловати ся, збыткы, шкоду не робили, тихонькы, учтивы были. Роспустных дѣтей бояли ся, а так ани замаленька не забавляли ся по улици з дѣтми, лем з Ондусём и з Ильков Гната Максимового, котры правѣ против них, за потоком, на другой сторонѣ бывали. Ондусь Ивана ровесник, а Илька шесть лѣта молодша.
Илька уже як малое дѣтя з никым так не любила бавити ся, як з Иваном, или, як ёго называли, з Янчом. А и он барз любил малу дѣтину; на руках носил, хранил, як родну сестру. Дѣти росли, а з роками и их приятельство и наклонность. Ани сами не знали, же то взаимна любовь. Як Иван по рочной военской службѣ возвернул ся домов а увидѣл Ильку первый раз, тогды уже знал, што она мусит быти ёго женов, або нияка друга.
Илька, хоть правѣ еще лем пятнадцятьлѣтна, но во красну дѣвчину розвивала ся. Под тым едным годом цѣлком змѣнила ся. Не глядала Ивана, як перед тым, али еще и очевидно странила ся ёго. А коли мусѣла з ним бесѣдовати, то накоротко одправила од себе. Под час забав, – не так, як другы дѣвчата, лем зо своим избранным танцюют, – Илька ко каждому еднако одношала ся, з каждым танцёвала. Иван даремно приближал ся к нёй, ани домов одпровадити ся ёму не позволила, но ани другому.
«Иване!» – напрошат ёго мама, – «ожень ся, сыну мой, я сама уже не старчу. Я выроблена, змучена. Ожень ся!»
Сповѣл ся мамѣ и рѣшително изъявил: «Або Илька буде моя жена, або никто!»
«Тадь то еще дѣтина, сыне мой! Правѣ што пятнадцять рокы минула. Мусѣл бы есь за нёв хоть лем еден рок чекати!»
«Почекаю за нёв и два!»
«Али я, Яничку, мой сыну, уже не можу робити!»
«Я буду и за вас робити!»
«А уже есь был з нёв на бесѣдѣ?»
«Нѣт! – Странит ся мене!»
«Правда же! То еще дѣтина! А она не така, як другы дѣвчата, – пышна, на хлопцёв ани не позрит, гибы даяка оречного пана…»
«Правѣ за то ю люблю!»
«Но, а она тебе любит?»
«Не знаю…»
Иван задуманый вышол з хаты. Так минул еден рок, а Иван еще все не знал, на чом стоит. В неизвѣстности своёго будучого щастя збѣднѣл од неспокойности. Вечур Иван приѣхал домов з поля. Обходил статок и вышол на двор. При ясном мѣсячку видит Ильку на ярку, воду наберати во канвы.
«Теперь, або нигда!» – и побѣг на ярок. Илька правѣ двигла полны канвы.
«Илько, я ти их однесу!»
«Што же мыслиш, же я их сама не занесу?» – легко двигне двѣ тяжкы канвы и хоче идти домов.
«Илько, я бы ти хотѣл штось повѣсти!»
«Лем накоротко, бо я не мам часу!»
«Илько, я тя страшенно люблю, будеш моя жена?»
Илька зложит з рук канвы, долго взират ся на Ивана, зачервленѣет ся а штось хоче сказати. Иван простре ко нёй руку, Илька засмѣет ся на нёго и… утѣкат домов!
Иван зблѣднул, вздыхнул тяжко, помалу обернул ся а, тачаючи ся, як бы хворый был, пошол домов. Сѣл собѣ на порог, опер лице во рукы и пересидѣл так до рана. Даремно просила мати на вечерю, дармо выпрошала ся ёго, ци не хворый, ани не одповѣл. Ни он, ни мама не спали тоту ночь, но не могла ани Илька заспати.
На великы фрыштыкы уже бесѣдовали по селѣ, же Иван Промах поѣхал до Америкы!…
Гнат вступил в хыжу: «Знаете, што нового?»
«Што такое?» – просит ся Максиманя.
«Иван Промах днесь рано пошол до Америкы!»
«Али идь! Як же бы охабил свою маму?»
Илька такой перебѣгне до Промаховых, теперь первый раз, одколи Иван пришол од войска, и видит Иванову маму, оперту на стол, горенько плакати.
«Тето!» – просит ся перестрашена Илька, – «правда, же Янко пошол до Америкы?»
«Ой, правда, дѣтино моя, правда! Ой я нещастна мати, што я теперь почну?»
«Про што же пошол? Што же гварил?»
«Нич, дѣтино моя, нич, ани слово. Вчера пришол з поля… я го зову на вечерю… ту сидѣл на порогу… ани слова ми не одповѣл… сидѣл, як без памяти, ани ся не рушил з мѣста, до рана… я добрѣ од страху и жалю о розум не пришла, при том столѣ… рано блѣдый, як мертвый, пришол ко мнѣ и обцѣловал мня… а гварил»
«Про Бога, не гнѣвайте ся, одпустьте ми… я иду до Америкы!»
Я ту йойчу, прошу: та не охаб мня, сыну, про Христовы раны, бо загыну… Всё дармо… Говорит ми:
«Мамо, не гварьте ми нич, не сперайте мня, бо собѣ конець зроблю!»
«То про што, сыночку мой?…» «Но ни слова, ни слова… Боже мой, Боже мой!…»
***
Иван Промах, десять лѣта перебыл в Америкѣ. Не гулял, не марнил, участь брал во всѣх справах своёго народа; а як щирого, богобойного молодого чоловѣка всѣ знакомы учтили. Добровольно вступил в армию Соединеных Держав, но сам во зраженях, про заключеня примиреня, уже участь не брал, али приобрѣл собѣ гражданство америцкое.
Далше уже не мог выдержати в Америкѣ, поѣхал в родный край, – по свою маму. Но, зачим мама ёго ниякым способом не хотѣла оставити свою родну землю, гробы своих родичов, мужа и сына, окончил юй ярну роботу, будовли обновил, поправил и в короткости зберал ся вернути в свой новый край.
З омерзѣлостёв призирал ся на кривды, якѣ терпѣл ёго народ од Чехов, а в особливости од Словаков, котры, против всѣх обѣцянь своих, ёго родну жупу заграбили од руськой земли и угнетали, не смотря на рѣшеня мирителной рады. З огорченём видѣл нестараня, незбайливость своёго народа и ёго предводителёв, а з гнусенём практикы нового правительства, дѣлящого тот малый народ на партии, на борьбу религийну, штобы ёго позбавити обѣцяной и забеспеченой слободы и руськой народности. Насилства, окламства, здерства, подкупность чешскых и словацкых урядников, панованя жидов – бунтовали ёго кровь.
При списованю народа и ёго, чисто русинское, село дало записати ся за «грекокатолицкых Словаков», бо комисарь приобѣцял селу муку, зерно, меншу дань (порцию), ослобоженя од реквизиций, панскы земли и лѣсы – задармо! Иван смѣло двиг слово против сёго циганства, но даремно. Фечо «Рыло» перед народом одповѣл ёму:
«Еге!… Якый мудерець! Добрѣ тобѣ мудровати, же ти кешеню долары мало не роспучуют. Приходило бы тобѣ ту жити з нами, на иншакых струнах бы есь грал. Нам жити треба, а политику най панове роблят. Нам хлѣба треба, мы роли хочеме…»
А комисарь дал знати Ивану, же кедь буде народ бунтовати, то ёго под двадцять четыри годинами даст шупсом выгнати из краины, як болшевика! Иван писал до Америцкой Русинской Рады, но ани одповѣдь не достал, тым менше помочь. Рада заспала сном блаженных. Великы патриоты кричали, бо зъѣзд приближал ся, но заняти ся з долёв родного края не было кому. Газеты, хоть и помѣстили часами поедных Русинов стати о кривдах народных, но сами барз деликатно розберали справу, штобы не нарушили личны интересы не погнѣвати «братскый народ», т.е. новое правительство.
Иван охотно был и должый час остал дома, при своёй любимой мамѣ, котра з потѣхы над сыном своим даже змоцнѣла, омолодла, если бы был мог спомочи своёму народу. Грошей у нёго доста было, своих властных. Но при такых обстоянях рѣшил ся чим скорше возвернути в Америку. Про то пустил ся в лѣс по потребное дерево для поправкы, еще не доконченой.
***
Илька, як то Гелену по сельскому называют, по одходѣ Янка в Америку барз тихоньков дѣвчинов стала ся. Не ходила нигде, кромѣ храма Божого. Хлопцёв странила ся, ани зближити ся им не дала. З дня на день ожидала звѣстку од Ивана, но даремно. Он в первом своём письмѣ наказал матери своёй, штобы орек дала «наспол» людям, жебы сама не трапила ся, а засылал юй до самой войны только грошей, што и на болше лѣта без клопоты и старости могла выжити самотна жена.
Илька не могла успокоити ся, же утратила Ивана, котрого страстно любила од дѣтинства, а правѣ зато странила ся паробков, аж и самого Ивана. Тот нещастливый вечур!… Як могло то стати ся? Лем был мѣсячок так ясно не свѣтил! Она зложила канву з рук, а уже хотѣла ёго шею обняти и поцѣловати уста ёго, як колись за дѣтства, но стыдливость юй не позволила. Што скажут люде, если ю увидят з Иваном вечур при свѣтлѣ мѣсячка? Радостно засмѣяла ся, а утѣкала в их сад, в тѣнь великой их грушкы, под котров за дѣтства бавили ся, – а там хотѣла ёму сказати, як она ёго любит, яка щастлива, же ёго женов буде!…
А он ю не порозумѣл, не побѣг за нёв, не обнял своими силными руками, не обцѣловал, як давно! Як то могло стати ся? Он мыслил, што она ёго змаловажила, потупила ёго любовь? Як то можно? Через два лѣта ожидала на даяку вѣсть од Янка и уже готова была ёму и писати, а обяснити недорозуменя, но не могла ёго адрес достати, ани ёго мама не знала ёму писати.
Под тыма двома лѣтами одказала двом просатарям (сватачам). Пришол и третий. Порядный паробок. Родичи силов-гвалтом наперали на ню, мати нераз говорила:
«Дѣвче! Не будь дурна. Еще все чекаш на Янка, не стыдиш ся пхати ся на такый воз, на котрый тя взяти не хотят? Хочеш ми зо сивым варкочом ходити?…»
Што было юй робити? Оддала ся. Но Янка не могла забыти. Такой по свальбѣ выбухла война. И мужа юй взяли. О полрока вдовов остала, муж упал во войнѣ. Ани то не знает, де? Брата, просто од войска, взяли на фронт. Што стало ся з ним, никто не знает. Отець также умер. А тогды она переселила ся ко своёй матери, бо свекра ю ненавидѣла.
Дѣтя прийшло на свѣт. Хлопчик. Первый рок еще доставала поддержаня по своём мужови, нужду не терпѣла, а потом за два рокы ани цента не достала. Нотарь покрал гроши военных вдовиць. Не было кому на полю робити, а поеднати не было з чого.
Подкарпатску Русь приключили ко чешской републикѣ. Нужда еще болша настала. Не оставили им лем едну стару коровку. Што было робити? Едненька потѣха была про ню: хлопець. Янчом дала ёго крестити, хоть мужа Петром называли.
***
«Так ти треба!» повтаряет Иван. Сам себе застыдил ся. Ходил краём лѣса, може и годину, понад лукы, а глядал одповѣдне собѣ дерево. При усиловном гляданю все застановил ся на краю лѣса, як бы ёго были поставили за дозорця косцёв, так щиро зазирал на них.
Илька косит; по двох-трёх крочаях знова острит косу и стерает пот з лиця. Видко на нюй, што змучена на смерть, а штораз частѣйше одпочивает. А не есть кому помочи. Ивану якось тяжко стало на сердци. Кедьбы не ганьбил ся, такой ишол бы юй помагати.
«Так ти…» дале не выповѣл. Порожну пипку стиск межи зубы и хотѣл закурити. Уже третий шваблик спалил даремно, аж и палци попек. Кто знает, як долго был там крутил ся попри косцях, если не голос Янча Ильчиного. Дѣтинѣ докучило пекучое сонце, вошол в лѣс, зберал барвинок а выспѣвовал свою ноту: «Куку, куку… сидѣла ем на буку!»
Иван покывал з головов и пустил ся в густый лѣс, забыл и на сокыру, и на букы, розмышляючи, штораз высше горов ишол, аж на самой гранцѣ опамятал ся. Струженый сѣл под едну велику ялицю з думками своими. Як долго сидѣл там, о чом розмышлял, не был знал сказати. Од села дас на годину хода был. Из того мѣста, если не дерева, цѣлу околицю мог бы прозрити. Но он не видѣл нич, лем…
Лем раз зашелестѣла ялиця над ним, конари, вѣтвы юй зачали угынати ся, а сосѣдны дерева склоняли ся, як бы едно з другым розговорёвало; в корунах дерев зачало свистати, а з далека шум, гримот. Чорны хмары качали ся понад лѣс к селу, а первы капкы зачали падати, так великы, же листя зрывали.
Иван скочил на ногы. Тма прилягла землю, як бы ю перед пропастёв хотѣла укрыти. Лѣс на хвильку затих, дерева выпростили ся од боязни приходящой грозы. Лем раз заблистѣло, цѣлый лѣс пламенём страшенным запалил ся, громова туча потрясла з горов, а дождь зачал сыпати ся, перуны пращали, в облаках стуканя, регот, якбы одчаяное йойканя – крик миллионов проклятых душ.
Иван из ужаса опер ся о ялицю. Една серна зо сернятём аж приперла ся к Ивану, помоч глядаючи у своёго врага, у чоловѣка, против гнѣва природы. Вѣхор карпатскых гор держал свою свальбяну прогульку. В дрѣку ломил дерева, як прутя, а молодшы выдерал з корѣнями, гибы конопли. Ужас!
Иван пустил ся долов горов. Но то не ишло так легко. Цѣлы ряды дерев лежали ёму на дорозѣ, мусѣл их обходити. Мѣстами ни перейти не было возможно помежи звалеными деревами. Во своёй превеликой нуждѣ усилует ся вперед, но аж остовпѣл, як зачул еден отчаяный жалостный голос:
«Мамо, гов… йой мамо моя!…»
Познал голос. Тот самый, котрый лем недавно слышал: «куку… куку…» Про Бога! То Ильчин хлопчик! Бѣжит, забывши на свой цѣлый гнѣв, в сторону голоса. Но про вѣтор, про шум дождя, не знал, де обернути ся за хлопцём. Сам зачал кричати и звати за ним:
«Янчу… Янчу гов… де есь?»
Али вѣтор голос ёго понес в противну сторону. Одповѣдь не достал, или не слышал. Пустил ся против вѣтра. Ходил уже должый час, кричал, взывал. Обязанным чуствовал себе вынайти хлопця. То Ильчина дѣтина! Сердце ёго велика радость обгорнула, як во близости зачул змученой дѣтины голос:
«Мамо… мамонько моя!»
Дѣтина под едным деревом склубачена лежала. Промокнутое, промерзнутое до кости. Зовлек зо себе гуню, хоть мокра была, однако же защита. Загорнул хлопча до нёй, взял на обѣ рукы, притиск ко грудям, жебы од нёго огрѣло ся, а пустил ся к селу.
Али то не так легко было. И сам поблудил в змерьку. Наколи вышол из лѣса, буря перестала, но уже звечерѣло ся. Позрил на дѣтину, а оно смотрит ёму в очи со выразом благодарности, зо свѣтлыми оченятами. Вытягнет ручку з гуни, погласкат лице Ивана а засмѣет ся на нёго и еще лѣпше притулит ся к нёму, а зо лѣвов ручков обойме шею ёго.
Иван добрѣ не заплакал. Та оле то не хлопчик, но сама Илька, така, як он ю замаленька на руках носил. Тоты самы свѣтлы очи, чисты темносины, бѣлавы очи, тоты усточка з усмѣвом. И она ёго все так гласкала по лицю а обняла ёго шею, но еще и поцѣловала.
Пригорнул лѣпше дѣтину ко собѣ, а жебы не помыслити на пропавшое давное щастя, попозирал на лукы. Ильчина лука не была докошена, а што скосила, то вода замулила, засыпала болотом. Праца цѣлого села и сѣно пропало.
Наколи достал ся в село, уже затмило ся. Вступил в хату Максимовых з хлопцём. Илька при столѣ выплакана стояла, а як познала дѣтину на руках Ивана, з радостным воскликом скочила перед нёго. Хлопчик проговорил ко нёй:
«Мамо моя!»…
А обнял з обома руками шею Ивана и поцѣловал ёго в лице. Иван не знал, што сказати, што робити. Посмотрѣл на Ильку, она переняла од нёго хлопця и говорит:
«Мама пошли в село глядати хлопця.»
А смотрѣла во очи Ивана, и радостны слезы текли юй лицями.
«Илько… про што ты утекла… тогды вечур од мене?»
«Янку, свѣтло было барз, бояла ем ся, же нас дакто увидит… Я… я… тя чекала под нашов грушков, де мы давно бавили ся!»
«Боже мой! Еднако я причина всёму…»
«Нѣт, не ты, но я… же ем тя не заволала…»
«Илько! О два тыждни иду назад до Америкы. Пойдеш зо мнов?»
«Пойду и на край свѣта!» – а позрила на дѣтину.
«Я го за своёго возьму!» – и пригорнул обое к собѣ.
Ильчина мати переселила ся ко Ивановой матери, орек дали до аренды. А Иван зо своёв фамилиёв вернул ся назад, во свой новый край.