1943 Чудацтво з Юром
Се повѣданя появило ся позднѣйше щи того року также в зберьцѣ Коровку гнали под назвов Доля и недоля, и хоть содержаня обох вариантов еднакое, легко видѣти, же в другом вариантѣ не лем змѣнена назва твора, али и Оленка стала Марѣйков, много раз, хоть и не кардинално, выправена мотивация чинов главного героя, фразеология. В общом мож так кондензовано заключити, же на другом варианту чути руку украинского редактора, а може литературного радника. Не мож вылучити, же понеже дѣяло ся у военный час, первый вариант быв поданый мадярскому рецензентови (респ. цензорови), а другый несе на собѣ слѣды украинофилского настрою редакции.
– Иванку, дай коровкам из отавы! – хоче загойкати Юра згоры з оборога, де свѣжым осенным раном щи кус потягат ся у пахнячом сѣнѣ. Бо Юра мае восямрочного уже хлопця, такой легѣня, котрый сяк скоро рано уже байлуе въедно з мамов у хлѣвѣ, а кедь треба, та знае он и коровкы запрячи до воза.
Айбо довкола хыжы нич ся не рушат. На тото Юра уже ся докус пробудит. Заспано ся ссуне долов довгым лазивом. Накормит коровкы, зажурено вытягне воз из колешни, пак дудраючи запряже своих благых коровок под ярмо и сердито лускаючи батогом рушит на поле.
Мудры коровкы защурили уха и настрашено поникали една на другу, якбы чудовали ся и скаржили ся:
– Но ни! Ба што е нашому газдови? Николи не звык он быти такый сердитый!
Из маленькых хыжок под соломляныма стрѣхами, из маленькых двориков многы позирали за Юром. Не една злорадлива и саркастична усмѣшка и глумливы слова полетѣли за ним:
– Лускай ты, лускай! Сам есь собѣ бѣду на шию завѣсив! Будеш ты щи не так лускати!
А ковач на конци села, гет закуреный, тот и загойкав голосно Юрови:
– Лем самый есь? А красна вдовиця не привадила ся за тобов нынѣ? Вадь десь под веретов сидит? Вадь чей ид другому уже ся перебрала?
Юра штось буркнув межи зубы и щи май зачав молотити батогом. Бѣдны коровкы поправдѣ не знали, што од них газда хоче, ци бы им май бѣгти, ци стати.
А ковач, на Юрову досаду, не самый быв: уже од скорого рана цѣла громадка людей поставковала на ковачском дворѣ, чекаючи и обговорюючи новины. Ковач, смѣючи ся, додав им едну:
– Та най щи дакто говорит, же днесь уже не сут босорканѣ, а же чорты не ходят помежи добры люде! Та хыба ж то не даякое чортово племня насѣло на шию Юркову, же му начисто одобрало розум! Свою благу божену жону из малым дѣтваком выгнав з хыж, а сам, старый глупак, уже третый тыждень попод кучу Гелебановой вдовицѣ тулят ся, чисто хоче нев вымѣняти свою безгрѣшну жону! А сночи прилапив ю дурный Юра, як реготала ся из кураторовым паробком у своей кучи, за застеленыма кестеменами вызорами. Лем урокы то будут! Босорканство, чортово ремесло!
– То иншак и не годно быти, – доверг ктось из честной громады, потом поеден рушили ся кто куды, за роботов собѣ.
И Юровы коровкы найшли свою невелику нивку. Застановили ся там, и мимо лусканя батога. Юра привязав их ид ручицям. А сам на шию завязав бѣлоснѣжну верету – щи Оленка ю ткала и бѣлила – тай имив ся ламати достиглый, жовтый, як золото, мелайчик.
Лем якось то днеська рано не ишла по дяцѣ Юрови робота. Не радовав ся, як инколи, Божой благодати. Штось му грызло, казило душу. А то щи май, ги дотеперь!
Бо из Юром, тай из его обшарем од даякого часу, точнѣйше, одколи Оленка спаковала зайду и одошла из дѣтваком за руку, штось было не в порядку. Вшытка бѣда зачала ся од первого самотного вечера, як Юра у своей малой хыжѣ ладив ся спати. Самый. Без Оленкы и без сыночка.
Лампу не запалив, бо до рамы вызора ясно засмѣвав ся мѣсячок. Юра у тот вечер задуманый и унылый морконѣв собѣ:
– Та де такое! Та поправдѣ ня лишила! А зашто? Бо-м у недѣлю вечер у Мошка поднапитый из Гелебанков фиглевав и танцевав из нев пару раз? Така то велика хыба, такый смертелный грѣх? За таку маленькость порядочна жона не лишит свого боженого газду!
И туй стало ся тото, дашто чудное, небывалое. У том моментѣ поламав ся у хыжѣ всякый порядок. Як одповѣдь на Юрово тихое розважованя, у затишной хыжцѣ зчинив ся голосный гомон. Сесь шум подняли малы финжѣ, пукляты горщкы, товсты лабошѣ. У сопереку вадили ся, гулюкали на него:
– Та ты щи смѣеш пысок ростваряти? Та ты щи будеш збыточити нашу газдыню? Та ци не вернув есь ся домов онь рано, пяный? Ци не зачав есь ся вадити? Недойдавов, невалушнов паскудив есь свою божену жону, гнав есь ю з хыж, нахваляв есь ся, же собѣ другу приведеш, веселу, таку, што з тобов буде знати фиглевати, танцевати, порядочно забавляти ся! Не так было, не тото-сь говорив?
А за финжами, горщками, лабошами розгойкали ся и полицѣ, столцѣ, шатя. З каждого кута чути лайку, зловѣщѣ очи уперают ся на Юру.
Юра, як спареный, затяг голову межи плечи и выбѣг вон з хыж.
– Чорт ми чаруе! – морконѣв у страхови. – Де у мары! Ци-м ошалѣв, вадь ем щи фурт пяный?
Одтогды Юра чим менше здержовав ся на своем обыстю. Бо треба повѣсти так, як е, святу правду, од того вечера Юру у его малой хыжочцѣ дашто страшило, привижало му ся. Не быв Юра даякый страхопуд, но не любило му ся тото дѣло из горнятами, горнцями. Аж бы мог, ани переступив бы вецей через порог свого дома, пошов бы до Гелебановой вдовицѣ, обы забыти за свою бѣду, а ночовати ночовав на оборозѣ.
Од сночи, коли, як спареный, пошов гет спод Гелебанчиного вызора, уже и на оборозѣ, и зо свого двора чув нарѣканя, укоры, помѣшаны ту-там из глумливым хѣхотом:
– Но ты, старый глупаку! Та котра красша, та котра лѣпша? Твоя божена жона, вадь облестна босорканя?
У Юровом внутрѣ, коли пробудив ся зо сна до реалности, зачало штось кыпѣти, колотити ся. Зато и старав ся чим скорше на поле, чим дале од своей хыжѣ. Гадав собѣ, же там, у великом спокою простора, тот котел, што кыпит у его внутрѣ, што онь пукнути годен, – успокоит ся, выгасне.
Не добрѣ гадав! Маленькы коровкы, вадь ачей скрипучѣ возовы колеса, теперь уже притягли чортовскы чары и сюды, на Богом благословену тиху нивку.
Ледвы зачав Юра зберати Божый дар, котрый щи въедно з Оленков и малым Иванком сѣяли, копали и дозирали, ледвы ступив межи высокый, як он сам, мелай, як каждое стебло, каждый листок имив ся шептати:
– Ба де е Олена? А чом не е малого Иванка?
Юра тото вшытко чув. Не знав, ци сердити ся, ци страшити ся. Чудовати ся вже не чудовав. Од сночи уже ся ничому не чудовав, лем страшно ганьбив ся.
А ту щи якась стара ворона десь узяла ся. На тычку сѣла и краче одты:
– Кар! А газдыня де? Шкода, прешкода!
Лопотлива сорока перелетѣла полем и глумливо тросконѣла:
– Чом бы шкода было? Гелебанка иде, Гелебанка иде!
Юра, де бы нѣт, и сесе чув, та зато ани не зачудовав ся, коли зза межѣ стрѣлив вызывный хѣхотливый голос, котрый он добрѣ спознавав:
– Прийшла-м ти помочи! Въедно будеме го ѣсти, та въедно и ламайме! Так то яло, ге-ге-ге!
Юрови ся так привидѣло, же цѣла его нивка затерпла, на него никаючи. Каждое стебелце, кажда чулочка, струк, зерно, вшытко затавши дых чекат, што одповѣст Юра сей крикливой женщинѣ, што сночи едному, а днесь рано иншому хѣхонит ся.
Юра ачей од страха, ачей рефлексовно перекрестив ся, и в ту хвильку в его души вызрѣла якась велика, свята рѣшителность:
– Шкода за труд! Не будеш ты из нашого шовкового мелайчика ѣсти! – загойкав на ню. Голосно, най каждый чуе, и стебла, и струкы, и зерна.
Теперь почуствовав Юра, же босорацтво стратило свою силу над ним ай над нивков – Юрови видѣло ся, же вшытко ся розвеселило. Лем на Гелебанчиных устах примерз регот. Из твердых, рѣшителных очей Юровых, на ню упертых, одгаднула дашто. Зечерленѣла ся и фаркнула:
– А то чом бых не ѣла? Ачей есь передумав? Видав, тота благочестива твоя бѣлолиця жона назад тя присолодила?
Студеный вѣтрик перебѣг полем. Зашумѣло, яло шептати сухое быля, шовковы чулкы мелаю. Стара ворона безрозлично позирала з тычкы на Божый свѣт. Юй поправдѣ вшытко едно было, кто буде ѣсти из жовтенького мелайчика, кедь уже го выламлют, а туй на полю не лишат.
Юра щи раз перекрестив ся и теперь уже из силов тихого успокоеня поникав на роспалену на черлено Гелебанку и неголосно, лагодно повѣв:
– А ты, стара босорко, мою божену жону не рушай! Ты ани того не заслужиш, обы-сь еѣ имня на свои уста взяла!
– Што ся ти стало, Юро, од учора? – пробовала Гелебанка лагоднѣйшым словом обернути дѣло на лѣпше.
– Позвѣдай ся ты од того мацура, из котрым есь ся сночи реготала! – засмѣяв ся Юра и почуствовав якусь велику спокойность, благодатну легкость на сердцю. Дотеперь лем раз у житю чуствовав штось подобное. У легѣньскы рокы, коли у лѣсѣ падала на него высочезна сосна, а он з великой бѣды, змежи фыркаючого, биючого скаля вышов без едного дрябнутя. Чуствовав, же и теперь з подобной бѣды вывольнив ся. Розтяг свои рѣдкы баюскы у веселом засмѣвку. Уже знав, што зробит! Не будут уже над ним глумити ся ни стебла мелаю, ни ворона, ни сорока. Не чув, не видѣв ниякы призры, ниякых задерникув. Ани тото не стямив, коли вытратила ся тота жона з межи его нивкы. Вшытко поле, цѣлый готарь довкола него успокоили ся в таком довѣрии, щастливом задовольствѣ, як и душа Юрова.
Надвечер коровкы ледвы бировали зрушити воз, только шовкового мелаю наклав на него Юра.
– Господи, да святит ся имня Твое! Не буде фамилия голодовати взимѣ! – молив ся, коли рушили ся домов.
Теперь Юра не мав што пиловати, та и батогом не лускав.
Перед капуров тестя зопер коровок. Малому Иванкови так, якбы лем учора го быв видѣв, и так, якбы вшитко своим шором ишло, повѣв без всякого розрушеня:
– Не подперай капуру! Ану, стань ту перед коровкы, доколь я йду за мамков!
Но Иван, ачей первый раз у жытеви своем, не послухав свого нянька. Сам побѣг за мамков, гойкаючи на вшыток двор:
– Мамко, мамко! Нянько за нами прийшли! Пойдьте скоро, бо коровкы утѣкнут!
И туй Иванко захыбив. Бо коровкы не задумали утѣкати. Стояли они спокойно. А зашто бы неспокойны были, коли чекали свою газдыню? Лем тогды ся зачали обзирати, коли уже цѣла фамилия на возѣ сидѣла.
– Дав Бог! Да святит ся имня Его! – зашептала Олена и погладила ласково достигнуты струкы.
– Въедно сьме сѣяли, копали, въедно будеме и потребляти, слава Богу! – повѣв Юра.
Иванко хопив обома руками великый батог и читаво лускнув из ним. Так трѣскав, лускав цѣлым путем через село, доколь домов не прийшли.
И чудное дѣло, коровкы теперь ани не чудовали ся, ани не сердили ся.
Ани в селѣ люде не чудовали ся. Пак и не е на том што ся чудовати, кедь газда и газдыня везут из поля божый дар и каждоденный хлѣб, а нерозумный дѣтвак на верьхови воза збѣснѣло лускат батогом!
Жерело: Ruszin elbeszélők. Slav írók. 1. szám. Ungvár. A Kárpátaljai Tudományos Társaság kiadása. 1943. 33–40. old.