472

У Йосипа Васильовича є немало прекрасних оповідань, які мають неминуще значення і як творчі здобутки, і як документи епохи, що є нині актуальні, бо ж і нині зазнаємо принижень, які випадали нашому народові і в раніші часи…

Петро Скунць

Повѣданя «472» як документ свого часу переносит нас до епохы, за котру сьме думали, же ся нигда не верне. Але 70 роков – се час лем едного чоло­вѣческого живота, и днесь можеме з ужасом ви­дѣти, як недалеко сьме за тот час одышли.

У конци августа 1944 у синявом Прутци уже никто ся не купал. Лем люде з робочой сотни од самого рана бродили такой до пояса у студеной водѣ, перетягуючи камѣня ку розбитому вчора деревляному мосту.

Розказ был мост обновити пилно, обы отворити путь нѣмецкым един­­кам, што одтяговали ся под натиском Совѣтской Армии.

Робоча сотня состояла, звекша, з Жидов, но были там и так званы «не­спо­лягливы» из иншых народностей – Румыны, Мадяре, Сербы, Руси­ны.

Сотня робила в едну мѣру од самого рана. Голодны, выморены люде цорконѣли зубами од студени. З нудным неинтересом на заросшых, давно не познаючых брытву тварях они без слова передавали из рук в рукы мок­ры тяжкы камѣня. Худы, як журавлѣ, ногы остро ся рисовали на тлѣ синой воды.

Непринадѣяно Серб Милан завергши навзнач голову, збѣснѣто погрозил пястев до чистого неба:

– Ты там, бородатый! Заслѣп есь, ци што? Не видиш, што ся на земли дѣе?

– Шнел! Шнел! – наглѣ захрипѣл згорбеный старик в нѣмецкой униформѣ, наш конвоер, котрый дотеперь молча прохожовал ся берегом.

Я ся обзирнул.

На прикром березѣ стоял нѣмецкый офицер з желѣзным крестом на грудех, фешацько убраный, у низкых чижемках, з курячым ся цига­рет­ли­ком у руцѣ.

Ятцѣ, скоса зиркаючи на него, дале чинили свою унылу роботу.

– Эй! – острым фалсетом загойкал офицер. – Кто из вас говорит по-русски?

– Але тот! – указал на мня перстом тот, што был обок.

– Тихо будь! – саркнул на него Милан, блискнувши очима.

Я ся чинил, же ем нич не чул, и змагал ем ся чим скорше передати камѣнь сосѣдови. Сердце ми збѣснѣто дуркало.

– Долго тебя ждать? – розмержено загойкал офицер. – Вылезай из воды! Чего боишься?

– Иди, кедь ся уж так стало! – зашептал Милан. – Лем мерькуй, пай­ташу, не дай ся.

Офицер засмѣвал ся золотозубым ротом. Гурков бѣдов ем выцабал на стромый камѣнистый берег: ногы закочанѣли од студени и не гнули ся в колѣнах. Я ступал, плянтаючи ся туды-сюды, як на ходулях.

Як приступил ем к офицеру, он без слова простер ми ростворену стрѣ­берну цигарницю и долго мня обниковал. Од него доносило пор­фи­но­вым запахом.

– Ты интеллигент? – опросил ся за хвильку.

– Я рабочий из этой роты, – одповѣл ем, з насолодов лыгаючи дым.

– Знаю, – нахмурил ся он. – Кем ты был до войны?

– До войны – учителем…

– Ты не еврей?

– Нет…

– Ладно, обувайся. Пойдем.

– Куда?

– Ко мне.

– Зачем?

– Не бойся. Просто поговорить…

– Поговорить и здесь можно. Зачем же идти? – уперал ем ся.

– Обувайся! – розказал он, сердито швидруючи мене бѣлявыма очи­ма. – Тебя просит в гости майор великой немецкой армии, а ты ломаешься!

Прикучнул ем на траву и зачал завивати ногы подертыма онучами.

Зайшли сьме у село и звернули ку великой деревляной хыжи з широ­кыма окнами. Офицер допровадил мня до просторной, добрѣ обставеной избы.

– Садись! – указал руков на мягкый фотел при круглом поли­ро­ван­ном столику. Пак приступил ку креденцу зо заскленыма дверцятамии за­чал выставляти на стол фляшкы з коняком, шунку, колбасу, масло, чоко­ладу, цигаретликы. Наконець столик был цѣлый заставеный. Од го­ло­да ми вилицѣ сцѣпило.

Майор лопнул до фотела просто мене. Помалы взял у тонкы бѣлы пер­сты келишок, привѣтливо усмѣхнул ся.

И я собѣ пробовал усмѣвати ся и мучително думал ем: за што хоче зо мнов бесѣдовати сесь нѣмецкый майор? Келишок тряс ся ми у закоча­нѣ­тых перстах, и даколькы капкы коняка розолляли ся на скатерть.

И по трех выпитках щи все ем не вѣровал, же пию, и главно, ве­ли­кы­ма фалатами, давлячи ся, лыгаю хлѣб, шунку, за котру ми ся и не снило.

Пак што за неволя – чей не буде он лем так гостити мене!

 – Что ты преподавал? – опросил ся майор.

– Русский язык и литературу.

– Прекрасно! – скричал он. – Мне тебя сам бог послал. Так хочется поговорить по-русски, потолковать о русской литературе. Я ведь ее очень люблю!

Я тото слухал, нехаплючи.

– Ты, конечно, русскую литературу хорошо знаешь?

– Как будто неплохо…

– А кого ты из русских поэтов любишь больше всего?

– Ну, это трудно сказать.

– А все-таки, кто твой самый любимый? – натискал майор, нали­ва­ю­чи коняк. Очи му покаламутили ся.

Я счислял вшыткых познатых русскых поетов, зачав од Державина и по Маяковского.

– А Есенина любишь? – зазвѣдал он, чудно позираючи на мене.

– Да, конечно! Как можно не любить звонкого певца русской при­ро­ды? – машинално одповѣл я, позираючи круз оболок на синѣючы далекы ланцы гор.

– Я его очень люблю! – повѣл офицер и тихым голосом зачал декла­мо­вати: «Ты жива еще, моя старушка?…» – але не завершил, закрыл тварь руками и упал головов на стол. Плечи му ся трясли.

Я в зачудованю позирал на тоту сцену. Спомянул ем свою стареньку маму, жону и дѣтей, котры чекают мня в старенькой хыжцѣ у подгородѣ. Во мнѣ наростал гнѣв и обрыда.

Бѣлым батистовым жебаловчатем майор вытер очи и, уперши на ме­не невидячый зор, прогварил:

– Я у матери один остался. Старший брат погиб под Сталинградом, меньший под Курском. До войны я в Москве в немецком посольстве рабо­тал… То было лучшее время… Эх, не будем вспоминать! Зачем?… «Не буди того, что отмечталось, не волнуй того, что не сбылось…»

Хопил хваткыма перстами фляшку, майор до краю наполнил свой ке­лишок и духом вызолил.

– Не сбылось… – повторил он.

В той хвильцѣ озвало ся голосное клопканя на дверѣ. До избы зашли двое раменаты Гуцулы з выдутыма вѣтром тварями, в баранячых шапках, за нима – два нѣмецкы жандарѣ зо самопалами в руках.

Майор встал, на его блѣдом чолѣ подскочили скосы рыжы брыва. Гу­­бы му ся стискли на ниточку, концями ся зогнули долов. На моментално остарѣлой твари выстали личны костѣ. В пронизуючых бѣлявых очох запалила ся така злобна радость, же щи и жандарь, што стоял спереду, стряс ся и цофнул ся на крок. Офицер верг полным ненависти оком на без­словных людей и спустил ся до фотелу. Погнерездил ся кус, вытяг з по­швы пистолю и поклал сперед себе на столик. Пак выбрал з бочного жеба во­ен­ской блузы тонкый нотес и золотое пенкало.

– Как звать? – кывнул он свѣтловолосому селянину. И, не чекаючи на одповѣдь, аккуратно вписал до нотеса число 471.

– Иван Сивулич, – одповѣл тот, смѣло позираючи на майора.

– Откуда?

– Мы обое з сего села, – загакливо повѣл другый Гуцул. – Можете зателефоновати старостѣ. Он нас и всю нашу родину знае. Мы з това­ришом сосѣды, кумове.

– Номер дома?

– Тристо пять.

Зась из докладностев коллекционера, котрый выписуе етикетку на новый експонат, Нѣмець записал: «472».

Верг нотес на стол, взял пистолю и встал.

– Расскажи, – пронизуючи очима Сивулича, чеканил каждое слово, – зачем вы прятались на полонине?

У страхови позираючи на пистолю, Сивулич подробно выяснял, же дома суть четверо малых дѣтей.

– Не хочут кулешу без молока ѣсти, – завинено усмѣхнувши ся, по­вѣл он. – Мы из кумом сѣно косили там про корову, а взимѣ на санех из­ве­земе…

– Сено, говоришь, косили? – саркнул майор, наставляючи пистолю. Тварь му помалы барнастѣла од приливаючой кровли.

– Айно, сѣно косили… и сушили… – страчено потвердили оба Гуцу­лы.

– Партизаны! – зрычал Нѣмець. – Вот вы кто такие! Думаешь, не знаю? Вы все партизаны! Все! – и майже не намѣряючи ся, два разы стрѣ­лил. Оба Гуцулы упали, як снопы.

Я не мог ся здержати и верг ся з пястми на офицера. Тот скоро обер­нул ся и наставил на мня пистолю.

Перед моима очами чорнѣло очко цѣвкы. Пак трѣскнул выстрѣл, и чул ем острый удар у сердце. У грудех якбы огнем запекло. И я упал.

Коли ем ся пробаторил, майор стоял при столику и, хмураво уперши очи сперед себе, глубоко потягуючи з цигаретлика, курил.

Жандарь, вертячи худым задом, аккуратно вытерал ряндов пода­мент коло стѣны.

Обтер ем рукавом студеный пот из чола.

Жандарь вышол гет из избы. Зостали сьме з майором сами.

– Что, дурно стало? – мягко ся опросил офицер и подал ми келишок. – Выпей. Коньяк помогает, когда человеку плохо. Пей!

– Не буду, – зашептал ем. Млоило мня. Дусил мня запах свѣжой кровли. – Не буду…

Майор, криво ся засмѣвал, блискаючи золотыма зубами.

– Ну что ж, выпью сам. – Заверг навзнач голову и духом спорожнил келишок.

Я цоркал у зубы. Цѣлое тѣло ми трясла дробна нервна дрыгота.

– Тебе повезло, – добродушно гварил майор. – На твое счастье, это были последние патроны. Иначе ты бы с ними вместе, – клѣпнул на мня, – летел бы уже к святому Петру… Не веришь? Посмотри!

Он брязкнул запором и указал ми пустый магазин.

З ужасом и ненавистев позирал ем в нетямны очи майора, котрому на твари зась подскочило рыжое брыво, и стискли ся тонкы губы.

Взял до рук роствореный нотес.

– Четыреста семьдесят два… Еще двадцати восьми не хватает до пятисот… – морконѣл он, листуючи пописаны дробнов руков сторонкы. – У Рейха сегодня на двух врагов стало меньше в этом проклятом селе.

Над соснину и рѣку синым пасмугом насувал ся вечерный змерьк.

– Ты что, уже очухался? – зазвѣдал он, видячи, же хочу встати. – Ну, иди, иди. Тебя ждет работа.

Поплескуючи у плече, дручаючи иззаду, выпровадил мня вон. Свѣжый воздух повѣял ми у тварь. Ишол ем, не обзираючи ся. Плече ми пекло.

1959. р.

Фотоплакат "Тварь фашизма": Джон Гартфилд, 1928