Бортнянскы девятьсилы*

Дость поздно довѣдав ем ся з «Нашого слова», же умер Теодор Кузяк з Бортного. Чоловѣк не просѣковый, знатый в лемковском свѣтѣ з острого пера, гумору, критичной оцѣнкы и пензля примитивиста.

Коли по 10-х роках достали сьме до рук свое печатне слово («Наше слово», а в нем найдорожшу для нас «Лемковску сторонку»), Лемкы масово зачали его пренумеровати. То вдякы такым людям, як с.п. Т. Кузяк, будили сьме ся зо спаня, голоснѣйше бесѣдовали по своему, з костелов вертали до своей церкви. Так направду, «ЛС» творили просты люде, але добрѣ знали по свому читати и писати. Нашу интеллигенцию, котра остала при своем народѣ, мож было пораховати на палцях двох рук. Як часом дакотрый, веце ученый, записав цѣлу нашу сторону, не любили сьме. Але дописы покойного уж Т. Кузяка любив каждый Лемко и не лем за его гумор и найкрасшый диалект середной Лемковины.

Умер Теодор Кузяк з Бортного, бо вшыткы сьме смертелны од початку свѣта. Але не умер Нестор Чепѣга.** Не пошов ани до неба, ани до пекла, лем быв и буде межи нами, покля наша россѣяна по свѣтѣ остатна родина не забуде свое Я, свою родну бесѣду и молитву.

З Фецьом (так казав ся звати) особнѣ стрѣнув ем ся лем штыри разы в жытю. Первый раз в Тшмелеви. Приѣхав з Жешова до братов в Зимной Водѣ и, при нагодѣ, на моторку приѣхав до мене. Были жнива, не мав ем часу, выпили сьме по келишку и розошли ся. Другый раз стыкнули сьме ся в Новом Санчи на выставѣ «Лемкове» в жидовской синагозѣ. Третий раз – в его родном селѣ на Лемковской ватрѣ. И зась не мав для мене часу – быв старостом того нового лемковского свята. Четвертый раз видѣли ся мы на святѣ „Од Русаль до Яна” в Зиндрановой. Зась недоставало часу, быв правов руков Гоча – газды Музея нашой културы и памяти.

Фецьо быв чоловѣк высокый, моцной кости, твердый, як камѣнь, и не позво­лив никому наплювати в свою кашу. Не бояв ся, видѣло ся, самого чорта, подобно як его дѣдо Ваньо, котрый вилами гнав нечисту силу зо свого обыстя, аж покля не упав до гною.

В Новом Санчи видѣли сьме вшыткы на стѣнѣ жидовской старой святыни рѣзбу роспятого Исуса на хрестѣ без головы (нияк не мож поминути и забыти). Довѣдали сьме ся, же зробили тото для жарты „ruskiemu bogowi” гуральскы пас­тухы овець. Кто по войнѣ впумповав таку ненависть до вшыткого, што руске, тым колись добрым и побожным сосѣдам, кто дав им до рукы незнате пред войнов знарядя, жебы нищили вшытко, што на своей дорозѣ найдут – тото „porusińskie”? В обесчестеной рѣзбѣ видѣв Фецьо давного нашого майстра, котрый в короткы зимовы дни рѣзбив в липовом деревѣ тото, што уж давно подшептовало му сердце. Закончену рѣзбу терпячого Исуса заносит в недѣлю до церкви посвятити, жебы набрала святой силы. Аж в тот час прибивав ей до тугой придорожной липы, далеко за селом. Довгыма роками люде проходят там и назад, и каждый просит або дякуе хотьбы лем за добре здоровя терпячому Богу. В обѣ свѣтовы войны воякы розмаитых националностей просили Бога, жебы заховав их молоде жытя, жебы вернули домов. В тот час Фецьо малюе розбойника Савку з топором в руцѣ – жебы глядав правду? Нѣт – помсту. Бо правду не нашли, ани не найдут наймогучы армии свѣта. Ей не е, ани не буде, покля воскреслый Бог другый раз не прийде на землю.

У вольный од роботы час Фецьо играт туристу и лазит по нашых спусто­шеных селах, и зась малюе, што видит. Завчасу рано “góralski baca” отверат церковны дверѣ, выпущат “góralskie ovce”, жебы пасли ся на нашых руинах досыта. Потом дозират югасов, котры продукуют превареный, а не барз аж так добрый “oscypek”. З того образка чути крик: “Góralu, czy ci nie wstyd?!” Ци чув славный польскый композитор болячый голос малого Лемка? Але як чув, то ся в гробѣ превернув.

Жив ем довгы рокы в Америцѣ и часом писали сьме до себе. Котрогось року мали сьме ту зиму столѣтя. Написав ем о том до Феця: «Упав барз велькый, по чеперы снѣг (Фецкове: по гузицю), мороз вдень нич не пущат з 20 градусов, а вночи преходит годнѣ понад 30. Морозный вѣтер гучит в коминѣ, свище на дротах и деревах, експрессом жене на юг, на Флоридѣ и иншых южных Стейтах нищит цитрусовы плантации и аж тогды топит ся в Мексиканском заливѣ. Аж три недѣлѣ не быв ем в церкви, нияк не мож выйти на двор». Мыслив ем, же, як приятель, ня пожалуе. Де там, не быв бы бортнянскым вовкуном. Одписуе: «Добрѣ вам так. Знайте, же богата Америка, то не вшытко, то така сама чужина, як кажда инша, лем же барже выхвалена». И дале: «Америка для быка – робит свѣжый емигрант, як сомар. Довгы рокы робив в закуреной шапѣ (заклад ковальскый), або в гамерни (механично-направчы варштаты), лем про то, жебы на старость мати свой кутик в сутеренах дакотрого старого емигранта. Зась Канада – для дзяда (жебрака). З бѣдного газды, але газды, робит пастуха, котрый нич веце не видит, лем безмежну периферию, поростлу картавов вербов и телячы хвосты, котрыма мусит ся дѣлити з медведем и индиянином, котрый доднесь ненавидит бѣлого про то, же вынищав бизонов и паношит ся на его земли. По даколькох днях найде свою страчену корову: розметаны кости, чорне палениско, при котром индияне гуляли свои традицийны танцѣ. Як взимѣ недостане им сухых дров – заберут твои спод стѣны. А попробуй дашто им речи, та з торбов хлѣба будеш утѣкати до найближой цивилизации. Не будеш уж пастухом, лем жебраком. Будеш жебрати на хлѣб, занѣ достанеш яку-таку роботу. А жена пише: «Присылай долары – преци вшыткы не прогуляш, памятай, же в старом краю маш жену и дѣти» (з листов и оповѣдань нашых емигрантов «за вельку млаку», 20-ты рокы минулого столѣтя).» Тым листом Фецьо допек ми до жывого, постановив ем веце до него не писати. Минув рок и Роздвяны свята. В великодный час достав ем од Феця святочну картку ручной роботы, котра не мала нич сполного з тым найвекшим святом. На тлѣ синих гор смѣяли ся до сонця девятьсилы, а на самом долѣ грубым тушом написане: „Семан, ци ти не жаль?”. Такый то уж быв наш Велькый Лемко з Бортного. Для мене – добрый приятель, для нашого народу – горячый Сын, як Лемковска ватра, для наших ворогов – зимный, морозный, як йорданска ноч. Умер чоловѣк, знатый не лем в културном жытю Лемков в Польщи, але и далеко за ей межами.

Умер Теодор Кузяк.

Вѣчна ему память.

Семан Мадзелян

Поясненя

*Девятьсил – то дость рѣдке высокогорске зѣля, ни то бодак, ни то кактус. В насонѣчненых мѣстах стелит ся на земли (без стебла) зеленым колячым вѣнцем, а в нем 9 бѣло-золотых цвѣтов. Цвѣне при конци лѣта. Нашы предкы тото зѣля святили в церкви на Успѣня Пресвятой Богородицѣ, аж в тот час мало оно тоту лѣчебну и чародѣйну силу. Як над горами указала ся барз чорна хмара, вкладали до мисочкы з пеца 9 червеных угликов, а на них давали 1 листок и 1 цвѣток девятьсила, раховали од 9 до едного. Вѣрили, же град замѣнит ся на звычайный потрѣбный дождь. Як захворѣл дакто в хыжи, так само лѣчили го, лем, же доливали кус свяченой воды и раховали од 1 до 9. Найчастѣйше помагало, а як нѣт, та гварили: «Така Божа воля».

**Литературный псевдоним Теодора Кузяка.

Жерело: Ватра 2011/72, 10–11