Через еден штамплик паленкы. Повѣсть

Повѣсть Сильвая,котру сьме ту выбрали яко презентацию его твор­чости,ука­зуе, звѣст­но, лем ед­ну грань спо­мя­ну­той. Лите­ра­ту­ро­зна­тель Ев­ге­ний Не­дзѣль­скый про­зу авто­ра роз­дѣ­лят на че­тыре харак­терны темы: соци­ална са­тира, анек­доты, роман­тичны суже­ты, обра­зы каж­доден­ного быта. Фор­мално сю по­вѣсть одно­сит он ку четвер­тому типу, но най­деме в ней попри харак­терном лег­ком, даколи иронич­ном вы­кладѣ, кот­рым ексце­луе автор, и елемен­ты од вшит­кых иншых тем его прозы.  

Прошлого года в лѣтный пекотный день я бѣжал од бурѣ, застигаючой да­коли в нашых горах подорожного гет неожиданно. Приближаючи ся ку не­да­ле­кому се­лу, тогды як опережаючый бурю вѣтер высокыма столпами ско­ло­тил до­рож­ный порох дгорѣ, и уже зачал крупными капками падати дождь, — за­мер­ковал ем собѣ стоячого на колѣнах чоловѣка под придорожным кре­стом. Ви­дит ся, просто зато он притяг мое вниманя ку собѣ, же я чтоминутно на­хы­лял свого кочиша погоняти чимскорѣ, а чоловѣк под крестом был натолько спо­кой­ный, якбы дѣля него бури и не существовало. Я еще раз из­да­ле­ка обзирнул ся, а он еще молил ся под крестом.

Ледвы стигли сьме войти в корчмову машталню, як зняла ся буря, ужасна од частых перуновых ударов, из котрых еден трафил до стоячого недалеко од нас орѣхового дерева и росчахнул оное од верху и до самого споду. Разом з дождем слышало ся лупканя густого и доста крупного града на стрѣсѣ маш­тал­нѣ и, падаючи в учинившы ся на дворѣ болото и калужкы, он высоко под­ска­ковал з мѣста на мѣсто. Всякый спасал ся дагде под стрѣху, кто куда стиг, но най­болше людей было в корчмѣ. Смотрю, а по дорозѣ спокойным ходом про­ходит видѣнный мнов под крестом чоловѣк. Наперек лиѣ з градом, он, не за­хо­дячи в корчму, прошол мимо та еще з одкрытов головов. Якый чудак, ду­маю, и невольно зачал ем го очима допровожати. Он одошол далеко и наконець стал под едным, при дорозѣ стоячым, деревом и простоял там цѣлый час, до­коль не перестал дождь.

Як нечайно пришла буря, так скоро прояснило ся, и я продолжил свой путь. На извѣстной оддалености вскорѣ я догнал моего чоловѣка и мал способ лѣп­ше розсмотрѣти лице его; оно было едно из красных, типичных русскых, ро­зумны очи, высокое чоло з одпечатком безсомнѣвных умственных об­да­ре­но­стей, посѣдѣлы богаты волосы, а из всей вонкашности одбитя природной рус­ской добродушности якось то невольно росполагали чоловѣка ку собѣ. Я пред­ложил му сѣсти до коча; он сперву поблагодарил, но потом принял и по­мѣ­с­тил ся пиля кочиша.

— А что — зачал я — вы в часѣ бурѣ стояли под деревом, чей не знаете, же то опасно — од громового удара? Вы могли зайти под стрѣху корчмы.

— Знаю, милостьпане мой. Но скорше подвергну опасности тѣло, нежли душу. Мене еден раз погубила корчма, и я дал обѣтованя нигда не зайти до ней.

— Евреи губят народ, — повѣл ем, желаючи побудити го ку сповѣсти по­гу­бившых его причин.

— Ци губят? — воскликнул он. — Правда же. Милостьпане мой, напиток дѣля нас, селян, первый повод ку преступам; яд без противояда. Корчма то храм розврата, жид — его священник, а жертва — то нашы селяне. Помилуйте, Ев­рей из напитка не лиш прокормлят свою многочисленну фамилию, но люд­ность держит в постоянной зависимости, дае прибѣжище злодѣю и ко­но­кра­ду, ловит своев сѣтев не едной родины благобыт. Се веселое, выгадливое, роз­би­зо­ва­ное, а часом и дерзкое племя пануе, гораздуе, основовуе свое щастя, вы­тѣ­га­ю­чи богатый материал из чужого тупоумства и легковажности, а в замѣну дае в рукы жебрацку палицю цѣлым поселеням.

— Та не мож бы помочи тому, обы прощава выслободила ся спод еврей­ско­го порабеня?

— Помочи? Як же помочи? Помогло бы, кой бы им зовсѣм было заказано дер­жати корчмы, а при том не было бы чиновников взятовников. Но паны и са­ми в кешени жидов, скорше ци позднѣйше так же прийдут на жеброту, як се­ля­не. Правда единствено лиш тогды бы могла воцарити ся,  кой бы жидам не до­зво­лено было жити з христианами, но од­вес­ти им даколько одокременых сел, обы принучены обдерати еден другого, кромѣ того основати бы чисто жи­дов­скый регимент, обы не избѣгали повинности войсковой.

Оригиналный  ход мыслей   моего чоловѣка розсмѣшил мене. Он не­до­во­ль­но завертѣл головов и повѣл:

— Милостьпане мой, вам мое розважаня смѣшное, но я на тото пе­ре­свѣд­че­ня пришол послѣ горькых скушеностей. Мнѣ в  наслѣдство зоставил мой по­кой­ный отець добрый иманок, состоящый из цѣлого урбарского телека, шести во­лов, двох коней. Газдовство ишло прекрасно, бо я годен был держати двох слуг, а зо сыном я был самочетвертый. Як чоловѣка самостойного мене вы­бра­ли на сель­ского бирова; в том чиновствѣ я перебыл болше годов; у панства ем ужи­вал чести, а в селѣ никто не осмѣлял ся и щикнути против моей воли. Бы­ва­ло, появлю ся у судьи, он такой предложит мнѣ сѣдати, налие штамплик-два паленкы, почестуе цигаром, а его жена еден раз даже погостила мня горнятком кавеля. Правда, мнѣ такое честованя не обходило ся задарь; треба было му, на­при­мѣр, паловых дров, нового плота, вывозити гной на ораницю, орати землю, – слѣдуючого дня все исполнено, хоть бы он палцем не кынул; ци треба да­кому жати, мелай копати, кромпли выберати и проч., я, вмѣсто того, обы под­прав­ляти громадскый чиненик, посылаю ему цѣлу полсотку людей. А случают ся ме­жи людми якы ни будь правоченя, я так и стремлю воды на панскый млин, циже: передусего едного судяжника вопрошаю: якый подарунок намѣреный ты дати судьеви?

— Я, — говорит тот, — едну фуру сѣна.

Потом вопрошаю другого: буде подарунок? Одвѣчае:

— Помилуйте, я бѣдный, но однесу барана, ци двох когутов, ци курицю, ци кошарик яиць, ци дачто подобное.

Побереме ся всѣ ку судови; судьи такой жмурькают на мня, розумѣеме ся, подарункы уже одданы, де мае быти, на кухни, а их благородства росказуют поставити ся другый раз; и такым способом правосудство одтягуе ся до без­ко­неч­ности, а судяжникы межи тым грызут ся, затягуют межи собов ворожню все глуб­же и глубже, и тѣгают тайком подарункы судьям, покаль не зостане ся на них лиш една сорочка; и коли оба вычерпали ся дочиста, тогды вконцѣ зо сто­ро­ны судьев предкладат ся им мир. В часѣ рекрутации зачинат ся найряснѣйша жат­ва. Зоз их благородствами сполу дѣлаеме планы дотычно отцев, што мают сы­­нов, подлѣгаючых войсковой повинности; кедь их благородства достаточно удо­волены од стороны отцев, то мнѣ предстоит в часѣ ставеня ся вмѣсто их сы­нов перед военно-бранкову комиссию завести даякых калѣк, недоростлых або ма­ючых тѣлесны вады. Все то прекрасно удае ся, особенно кедь треба затаити жи­довскых сынов: од них то их благородствам и награда сыпле ся бол­ша. По­слѣ бранкы их благородства прихылно потреплют мня по плечу и пре­воз­но­ша­ют, что то Николай Звонарчин рядный чоловѣк, бравый биров! Я такой ослѣ-пе­ный од гордости наслѣдком такого одзначеня; зайду дома до корчмы Мош­ко­вой, сына котрого я ловко затаил, а он ко мнѣ любезный, ледва находит мнѣ мѣ­сто, и просит ся:

— Пане бирове Николай Звонарчин, что желаете пити: ци вина ли, або па­лен­кы? Пийте хоть цѣлый тыждень…

Я гордо облаплю зором смирно стоячых в пиятовой хыжи сельскых бы­ва­те­лей и одвѣчаю:

— Вино Бог дал, а паленку чорт выдумал, но нечайно якыйсь то угодник поблагословил, обы люде пили. Та, Мошку, дай-ле паленкы!

Духом Мошко так и бѣгне зо склянками паленкы. У нас, сель­скых жители нѣт болшого оскорбеня, як то, коли пиючый поздравкат штампликом другого, а по тому не предложит му выпити. Но я презирам всѣх, во мнѣ якбы нечистый поселил ся.

Наллял собѣ штамплик и презрително здравкам сосѣда:

— Павел Лѣсник, дай Боже вам здравля!

— Здоровы пийте, — одвѣчат Павел скромно. А я по тому, якбы нич не было, лѣниво запалям собѣ пипку, а другы усмѣвают ся — смѣют ся на Павла Лѣсника. Таков оскорбителнов насмѣшков роздражаю я болше раз Павла, мои ласколовы смѣют ся, а высмѣваный терпезливо зносит. Но конечнѣ и он по­про­сил собѣ од жида склянку паленкы и обернул ся ку мнѣ:

— Пане бирове Николай Звонарчин, дай Боже вам здравля!

— Здоровы пийте, — одвѣчаю я и чекам, же и мнѣ предложит, а он ани мук!

Я ужасно розъярил ся, розбил всѣ склянкы на паздѣря и иду домов. Вы­хо­дя­чи я слышал, же за моима кроками выбух шаленый смѣх.

— Но жди, — думаю, отходячи улицев, — я тя научу…

Гнѣв во мнѣ так и кыпит. Вмѣсто того, обы идти домов, я сѣл на камѣню неподалеку од корчмы, и причекую выхода Павла из корчмы. Неодолга он в допроводѣ своих сторонников и выходит. Я ку ним навстрѣч.

Приближу ся ку ним я гварю:

— Слыши ты, Павел Лѣсник, одступи ся нараз, бо я хочу ту проходити…

Он одступил ся на бок. Я гварю му знова:

— Ступай дале, менѣ туды треба идти…

Он знова одступил ся.

— Кедь собѣ желаете, Николай Звонарчин, — каже он, видячи мою лѣпливость, — я одыйду далеко, обы вы могли перейти.

Окружаючы на голос ся розсмѣяли. А я и не владал збировати свой гнѣв.

— Идь, злодѣю, до чорта! — крикнул я без себе. Ударил ем го пястев по го­ловѣ, он звалил ся на камѣня и розбил собѣ голову.

Завязало ся правоченя. Под час слуханя нашого дѣла жмурькаме собѣ з их бла­го­родиями, но на мое нещастя у них был якыйсь то высшый чиновник, нияк не хотѣли мня поняти и против мене вырекли засуд.

Вѣсть о збытю опередила мене в селѣ. Иду я домов, а як бы невинно не смотрѣли на мня всѣ стрѣчны, а менѣ ся видѣло, же всѣ смѣют ся з мене. Чу­ст­вую, же властна гордость зачала мня преслѣдовати, а гнѣв нияк не можу при­спа­ти. Желаня помсты затемнило мой розсудок.

На сполненя помсты такой слѣдуючого дня представил ся мнѣ случай. Я сижу на лавочцѣ под орѣхом, а зор мой злобно обертат ся ку сосѣду; я желал бы и его, и вшиток дом его пролыгнути. Он, якбы менѣ наперекор, так же сидит на своем дворѣ и теше колесны спицѣ. Волы пасе его дѣвчатиско Анночка в са­дѣ и не припущат близь ку поламаному плоту, роздѣляючому нашы сады. А ту волы росшевелили ся, скочили через порушеный плот в мой мелай. Дѣвчатиско побѣгло завертати, но не могло их скоро выгнати. Я хопил пушку и застрѣлил вола.

Новое правоченя. Наяли мы собѣ адвокатов; я ку их благородиям з бо­га­ты­ма подарунками, они мня ободряют, а при том выреченя засуда одтягуют зо дня на день, з года на год. Под двомя годами очутил ся я в таком положеню, же уж нѣт что дарити. Шѣсть волов пошло на вѣтер, судовых накладов выросло море, газдовство запущено, ледва достане нам каждоденого выживеня, а межи тым колько раз не оберну ся ку адвокату, все треба грошѣ на штемплѣ. Штемп­лѣ а штемплѣ, а ту, окрем двох кони, и хлѣба нѣт.

Жена, видячи настаючое нещастя нашой фамилии, яла мня зо слызами умо­ляти; раз прикликал мня ку собѣ и священник и, през образы христианскых добродѣтелей, желал мня склонити ку примиреню. Бесѣда священника рушила мня до душѣ, я з тым намѣренем вышол из его дома, же такой иду ку Павлу, и помириме ся.

Ну, и додержал свое намѣреня.

Ледва я выступил на улицю, вижу издалека Павла. Вся кровь во мнѣ за­кы­пѣла, змѣй гордости в сердцю моментално ожил. Поднял голову сопутник гор­дости — лживый стыд: як будут люде смѣяти ся!

Нѣт! Пошол в корчму. Мошко уже давно не такый привѣтный, як даколи. Попросил ем паленкы и запивам горе.

— А як вашое судяженя? — вопрошае Мошко.

— Священник совѣтуе мнѣ помирити ся, жена плаче, вконцѣ и сам не знаю…

— А что повѣдят люде на такый ваш поступок?

— А ты, Мошку, что совѣтовал бы мнѣ?

— Но, что? — одвѣчае задумчиво Мошко, — не слушайте ни попа, ни же­ны. Вы не знаете, что поровнано з женов чорт — лем пес… вы должны не­пре­мѣн­но выиграти…

Тогды посадил ся ку мнѣ и вопрошал ся:

— Менѣ видит ся, же Павел Лѣсник хотѣл было женити ся на вашой же­нѣ?

— Айно, хотѣл.

— А… а… — крутит Мошко головов.

— Та что же?

— Но, нич то. Я повѣм вам едну казку. Е така птиця куковка, тота птиця нигда не высижуе свои пѣтята, но кричит лем: куку, куку, а сама вкладуе свои яйця в гнѣздо другых, обычайно глупшых и меншых птиць. Як вылягне ся юна куковка из яйця, та необычайно скоро подрастат, бо одбиват поживу од своих мнимых братов и сестер; наконець натолько подросте, же не вмѣщаючи ся в гнѣ­здо, всѣх вышмарит вон. А глупа мати з выпуленыма очима радуе ся, як под­ростат ей дѣтвак и так чудно наполнят воздух своим: куку, куку…

Что гвариш? Думаш, же ми жена невѣрна?… Еще лем ревнивости не до­ста­ват.  Мене просто в сердце закололо.

— Я не гварю, что вам  на думку пришло?

Не гвариш, — думам собѣ, — аж бы нич не было в дѣлѣ, та ты бы не на­тя­кал. Одты и женины слызы…

Пил я до ночи. Як во змерку приближал ем ся домов, чтоська трѣскло на со­сѣдовом плотѣ, — вижу Павла в его садѣ. Хоть я не видѣл, но мнѣ тогды по­ви­дѣло ся, же Павел перескочил через плот, — не иншое: волочит ся за моев же­нов.

Хоть душу пусти на покаяня! Бий я жену, ламай окна, розбивай горщкы, су­дину, наконець порубал ем на кусы и возы, зосталы без тягла.

Даколько дней изгодя пришол и засуд. Я присуженый до выплаты за­стрѣ­ле­ного вола и вытрат судовых.

Продал я конѣ и что еще зоставало, та одвязал ем ся од судяженя. На до­да­ток их благородия, из причины мого злого справованя, поклали другого на би­рова, а мене назвали ничомником. Так мнѣ в участь зостали бѣдность и по­ту­па.

Настала ярь, ни волов, ни хлѣба на сѣйбу, нич. Едного вечера я сижу коло постели захворѣвшой жены, и сын утѣшат мня, же еще Бог поможе нам пере­бороти бѣду. А я истратил всю бодрость духа, споминам свою даколишну мо­гу­чость и теперь бою ся даже заклопканя на дверѣ, а желаня еще лѣпше загорѣло ся, як даколи. Я боял ся бы теперь зачати правоченя и з найпослѣдным бѣд­ня­ком в селѣ.

А все такы мнѣ нужно шкоду принести Павлу Лѣснику якым бы то ни бы­ло способом. Изо льва я стал ся плазаючов ся змѣев. Думал я, долго думал и рѣ­шил ем ся донести военскому началству на Павла — же он з дозволу их бла­го­ро­дий чиновников затаил своего сына од рекрутской повинности. Я покладал, же дѣло обойде ся в тайнѣ: помщу ся и их благородиям и сына Павлового во­зь­мут в рекруты.

Пришло дѣло к выслуху под присягов. Господи, я должен был родити ся под несчастнов звѣздов; вмѣсто того, чтобы завлечи в бѣду панство и Павла Лѣс­ника, вся вина звалила ся на мене самого. Выяснило ся, же из причины моей без­совѣстности затаено много личностей, подлѣгавшых войсковой повинности, межи нима мой властный сын и сын Мошка. Их благородия очистили ся, як звѣ­зда, а все валит ся лем на мене — и поправа громадскых путей, и без­со­вѣст­ность правосудства, и вшитко.

Выслѣдком было то, же моего сына въедно зо сыном Мошка вписали в ре­круты, а мене засудили на запертя в тюрму.

Никто не выразит мои страданя. Оморок гордости и желаня помсты при­нес­ли менѣ немало мукы и до запертя в тюрму и в самой тюрмѣ, но чаша стра­да­ня была еще неполна. Видимо, я своима грѣхами безконечно оскорбил Божое пра­волюбие. Слезы, котры я завинил, упали на мою голову!

Вертам ся из тюрмы в чорном брудном платю, а инсекты так мучат… При­ближаючи ся к нашому селу, сѣл ем при едном поточку, менѣ стыдно зайти в село в таком видѣ. Так зроблю, — думам собѣ — же зайду глубже в лѣсик, роз­беру ся и вымыю платя. Пак розвѣшаю по корчах, а сам скрыю ся докы не вы­сох­не.

Так и зробил. Но ледвы я стиг розвѣшати платя, слышу я — поблизку хо­дит скот, и нараз озвал ся и голос знакомых менѣ сельскых пастухов. Встал я на но­гы, а они, якбы их злый дух погонял, все идут за мнов, я бѣжу все дале. Мало из­го­дя, на мою радость, пастухы оддалили ся, но як я вернул ся на пережое мѣс­то, смотрю, — а платя нѣт.

Что теперь? Я стыжу ся и самой мысли: як менѣ вертати ся в село? До на­ста­ня темноты ночи не мож, а до ночи еще далеко. Межи тым могут мене за­ста­ти голого. Вижу — передо мнов стоит обугленый пень; я думаю, для без­печ­но­сти замащу ся углем, и в том случаю, аж бы ктось нечайно нашол мня, — за­ма­ще­ного не спознат. Замастил ем ся угляным порохом, сижу и оплакую свою су­дь­бу, доведшу мене до того, же я стал ся звѣрем, пуще звѣря, и в таком по­ло­же­ню заспал ем.

Мал ем был быти безмѣрно намученый душов, бо я проспал до темной но­чи. Менѣ снило ся, з яков теплов радостев принимат жена вернувшого ся до­мов, скоро я встал, протер од сонливости очи та иду домов; идучи за нич иншое не думаю, лем за женину доброту, за чекаючое на мене теплое приятя, за жену, единственну мою утѣху послѣ толькых трапаций. Сесѣ мыслѣ удвояют мои кро­кы. Вшелияк, мае быти уже поздно, нигде не свѣтят, а из окон моего дома из­далека мереконит млое свѣтло, то значит, од моей застараной жены бѣжит сон, она тоскуе за мнов. Мене не рушат ани вид спустѣлого двора. Отворяю две­рѣ, и что предстане моим очом?

Хыжа полна людми, а жена лежит мертва. При сем видѣ я застолпѣл, стою як перуном пораженый, в очах жмурькы вижу.

— Ни, диявол… — крикнул ктось при моем входѣ, и очи всѣх устре­ми­ли ся на мене з выразом перестрашеня. Все то я слышу и вижу, як крозь сон.

— Ах, жено моя! Моя единственна утѣхо! — зарыдал я, склоненый на хо­лод­ное тѣло покойницѣ; рыдаю и рву на собѣ волосы.

— Смотте, сесе Николай Звонарчин, он одурѣл, он зовсѣм голый — роз­ва­жают о мнѣ присутны. Я лем на их замѣткы отямил ся, вспомянул, же ем го­лый и зверх того замащеный. Около сердця такый горькый розлил ся жолч, чу­ст­­вую, же ем стратил не лем чуство самочестованя, но и стыд. Ту минуту по­прав­дѣ недалеко стояло од того, обы я сплыл из розуму. Най буде по вашому, як одурѣл, та одурѣл! — думам я в собѣ и не мам дякы опровергати их за­блу­же­ня, бо, зваживши нынѣшны мои обстояня, про мене самого найудобнѣйше чис­ли­ти ся здурѣлым.

— Слыш, драгоцѣнна моя жено, моя утѣхо, я одурѣл, правда же, одурѣл, — шеп­чу я женѣ, цѣлуючи ей холодное чоло; вслѣд поднял я голову и зачал на цѣ­лу гортанку спѣвати якусь то одчайно веселу спѣванку тай безумно под­ска­ко­вати.

— Не маш ты Бога, Николай Звонарчин, — стали мене старшы на ста­точ­ность призывати — жена на смертном одрѣ, а ты безумно спѣваш!

— Вѣдь вы знаете, же мене давно охабил Бог, — одвѣчаю я, и еще май на го­лос заспѣвал.

Еден из сосѣдов, сам стыдячи ся моей сромоты, принес мнѣ якысь то вы­шма­рены лахы, и сполом принутили мня одѣти ся. Ку чести най буде сказано тым, котры в послѣдну минуту окружили жену, же скорше як заперла она очи, вшитко розграбили, что могли еще найти в опустѣлом домѣ. Зостал самый лем стол, на котром лежала покойниця.

Я опер ся локтями при головѣ деревища и розмышляю о своем положеню. В ярком свѣтлѣ стали проходити перед очима времена прошлой жизни, до­воль­ст­во, богатство, всеобщое честованя, могучость; кто бы предпокладал даколи будучу кару, же похороны моей жены будут з таков бѣднов обстановков, як послѣдного сироты. Завтра буде вынос тѣла, а тут нѣт на что наяти погребни­ков, гробарей, нѣт чѣм выплатити священника, дяка, звонаря, нѣт нич на ко­маш­ню, поминалну гостину, парастас, и проч., и проч. Нѣт нич, что мож бы про­дати, зостал самый лем стол, на котром покойниця лежит. Стол з краснов рѣз­бов, он служил смертным одром еще и моему прадѣду, в иншых обстоянях не уступил бы ем го никому ни за яку цѣну, а теперь? Ей, продам и стол…

— Но, люди, — повѣдам, — купте одо мня тот стол…

В моментѣ зголосило ся болше купователей, межи нима и Павел Лѣсник, — и подъяли авкцію. Подбили на шѣсть гулденов, и покупка зостала ся за Пав­лом. Як передавал мнѣ грошѣ, я не смѣл посмотрѣти ему просто в очи; кой бы не брали мене всѣ розумово помѣшанным, непремѣнно стямили бы мое за­мѣ­ша­ня.

Теперь уже я мог быти спокойный дотычно похорон; слѣдуючого дня я росплатил ся зо всѣма, погостил паленков оддавшых послѣдну честь женѣ, а послѣ всего з послѣдным гулденом выбрал ся до Мошка. Властно, я мог бы напити ся и дома, но мнѣ нигде не было так на дяку пити, як у Мошка.

— А что старый грѣх? Тебе еще не понесла буря? — привѣтствовал мня жид и, приносячи паленку, односил ся ко мнѣ холодно, аж и презрително.

Я нич не одвѣчам ему, пию, як дуга, пию тай думам. Розважам, ци е мож­ность менѣ дачто зачати? Обы зачати хотьякое газдовство, мнѣ предстояло бы по­зычити грошѣ од Мошка, под куртым часом проценты выростут натолько, же я принученый  буду одступити ему часть отцевской землѣ, при чом долг еще не буде вполнѣ очищеный,  затягне против мене судяженя, та пропаде и вшитко зосталое. Чуствую, же я неминучо принученый буду погыбнути в пасти жида, як погыбают безчисленны.

Изо всякого нещастя конечнѣ самый жид выбере профит. Он несперяемов си­лов притѣгат собѣ од легкомысленых, глупых и бѣдуючых всякый грайцарь. Прав­да же, такы и заслужат, обы их пролыгло жидовское гамѣшство, жидовскы про­центы, як заслужил и я. Проценты полыгают и людей и землю.

Я стратил вѣру в будучность, про мене нѣт спасения. Поздно уже в ночи, я все еще пил и пияцкым ревом нарушал тишину; Мошкови ци ли надокучил мой недойдавый голос, ци ли еще вѣроятнѣйше — в его очах мое сонце стояло перед западом, грозил мнѣ, же вышмарит мня вон, як осмѣлю ся отворити рот. Даже имил мня за ушиник.

— Помилуй, погоди ми немножко, — умолям го, — можеш менѣ только зробити ради воспоминаня моих лѣпшых дни и нашой даколишной приязни.

— Плати, та иди до… Честны люде уже всѣ сплят…

Лапсердак, бывало умолял мня, обы я людям дозволял гуляти поза по­лу­ночь. Вывергнул я всѣ зосталы грошѣ на стол, выплативши недопиту склянку па­ленкы, еще зостало даколько грайцари, а вшелияк, я пияный, як комар.

— Погоди же докы не допию, вѣдь я заплатил. Оле, дай мнѣ еще пять ци­гар и паклик сѣрчаных швабликов, хочу роспамятати ся на то время, коли я был паном.

Запалил ем цигару, гордо пущам дым. Межи тым в моем воспоминаню всѣ дияволы знова росшевелили ся. Всему моему бѣдованю причинов е самый Павел Лѣсник. Чорт мня живым возьми, иду та запалю му хыжу.

— Будь здоров, Мошку, иду спати…

Иду, затачам ся, голова болит. Ни, тут и хыжа. Вынял ем из паклика шваб­ли­кы и запалил соломляну стрѣху хыжѣ.

В момент имила ся, а я стал бѣзти. Бѣжу, наколько духа стачит.

На едном одстояню обзирнул ем ся.

Я стал на холмику. Смотрю, горящый дом окруженый народом. Господи мой! Я вмѣсто дома Павла Лѣсника запалил свой дом…

Постоял ем, дочекал, покы хыжа  не догорит до стаменту; плюнул, мах­нул руков и пошол и сам не знам де. Ишол ем далеко, де мня люде не по­зна­ва­ли, и зачал милостыню выпрошати, жебрати,   пиячити,   вайнаговати, носячи зо собов ужасного неприятеля: грызоты совѣсти. Ходил ем та ходил без роскаяня, я был нравно зовсѣм погубеный.

Минуло девять годов.

Девятого года перед днем Успения Пресвятыя Дѣвы, находячи ся в Са­болч­ской жупѣ, я зобрал ся в Мария-Повчскый монастырь, куда, находяща ся там чудотворна икона Богоматери, притѣгат множество народа на праздникы. Что ся ты­че, вшелияк, мого паломництва до Мария-Повчи, я несеный был там далеко не чуством благоговѣня, но тым чеканем, же при великой навалѣ на­ро­да пре­крас­но удают ся дробны крадежи. В переддень праздника зачали стѣ­кати ся изо всѣх сторон процессии, едны спѣвают, иншы воколо церкви ходят на ко­лѣ­нах, мои очи стремили ся лем за добычов. Но мнѣ якось не щастило, долго мо­тал ем ся опусто указуючи вид усиловного богомолника, а вшакже украл бых и з Богородицѣ ризы. Нараз пиля церкви зашевелил ся народ, я также друлям ся там, круг мене наголос шепчут:

— Отець Матфей ... отець Матфей ...

Под голым небом вышол сѣдый монах на катедру и зачал проповѣдь о по­ка­яню, состояня грѣшника поровнуючи з блудным сыном. Сперву, видячи, же я стѣс­неным народом принученый буду стояти на едном мѣстѣ и выслуховати нуд­ну проповѣдь, барз ем шкодовал, же ем з властной волѣ трафил во плѣн.

Отец Матфей говорил долго, раз чуствую: по моих лицях збѣгли слызы; я утерам, а слызы текут еще болшым потоком. Як проповѣдник пришол на слова «Отче! согрѣшил ем перед небом и тобов…», упал я безчуственно, болше не споминам.

Я прочнул ся под стѣнов церкви, окруженый любопытным народом. Окру­жавшы мене звѣдают: что зо мнов? А я рыдаю, рыдаю без конця. Вшит­ку ночь ходил ем на колѣнах довкола церкви.

Рано, ледва кончила ся всенощна богослужба, я выгледал отца Матфея и вы­сповѣдал ся о грѣхах цѣлой моей жизни. Господи! Як легко стало мнѣ на ду­ши! Под обѣднев приобщил ем ся тѣла и крови Христовой, и як ем ся при­бли­зил цѣловати чудотворну икону Богоматери, в моем сердцѣ воцарила ся така до­ятость, такое солодкое чуство, же не мож то выразити.

Нараз рѣшил ся я вертати ся домов. Нигда не шол я так легко, як тогды.

Вертам ся я домов, а на мѣстѣ моей згорѣвшой хыжѣ стоит красный, че­ре­пом крытый дом. Як мене на дворѣ псы стрѣтили гавканем, выйде мой по­хло­поватѣлый сын, минуту стане в нехапаню, пак верже ся ку мнѣ на шию и згой­кат:

— Анночко, ту наш отець!…

Анночка выбѣгае з роспростертыма руками, а хлопчик вцѣпил ся ей за пла­тя и, як она мене цѣлуе, з любопытством позират на мня споза материного пла­тя.

Дознавам ся, же под часом моего одсутства сиротское правосудство при­ну­ди­ло Павла Лѣсника из причины змежности земель, взяти мой телек в наем. Из его каждогодных поплатков наросла порядочна сумма, так же по выходѣ сына из войска, сын мог собѣ поставити новый дом и завести ся газдовством. Потом и женил ся на его дочери Анночцѣ.

Розумѣе ся, я помирил ся з Павлом, я был далеко не тым чоловѣком, что пе­реже. Думам, нигда не было такого чистого приятельства, як мы мали межи со­бов.

Из роженем каждого грѣха породит ся разом и его кара, и хоть кара за грѣхом иде даколи барз помалыма кроками, еднако ж нигда не запоздит. Не вѣруйте, обы зачаткы покараня грѣхов не зачинали ся уже и на сем свѣтѣ. На­про­тив — и добродѣтели мают свою награду.

З моев поправов я стал чуствовати себе зо дня на день щастливѣйше. Пер­вов моев наградов было горячое желаня всѣх моих сегоселных зробити до­воль­ны­ма, щастливыма. Правда, то не шло легко. Темнота, розврат, а особенно пи­ян­ство пустили глубокое корѣня, розросли ся. Теперь я щиро жаловал за то, же в бытность мою сельскым бировом до колького добра мог я причинити ся, а на­го­ду ем занехал.

Особенно пиянство было всеобщов погубов. Мужѣ пили з навыкнутя, а ме­жи женами оддавна, без знамости мужей, образовало ся тайное общество, чле­ны котрого на очередь пропивали зерновый хлѣб — купленый даколи на зы­ча­ны грошѣ, и накликали на свои фамилии бѣдство, голод, а на мужей не­вы­пла­ти­мы долгы. Мошко тым самым дорого продавал тот хлѣб, котрый ему од них до­стал ся за смѣшну цѣну, и богатѣл. Мене в самое сердце закололо, колько раз пияны жены, затачаючи ся улицев, на полну гортанку спѣвали:

И я непий, и ты непий,
Та кто буде пити?
Та кто буде на жидовскы
сироты робити?

Одты требало зачинати. Павел Лѣсник был сельскым бировом, а мой сын бо­же­ником. Мы, сидячи вечерами, много раз толковали, як бы выкорѣнити то­то зло, и коли, при случаю, священник нам ростолковал, же суть села, в кот­рых су­щест­вуют общества тверезности, наши фамилии первы записали ся в чле­ны об­щест­ва. Нашому примѣру послѣдовали другы, конечнѣ набрали ста­точ­ности и не­по­правны пиякы. Но в такой мѣрѣ и комора Мошкова порожнѣла.

Видячи хосенность первого нашого поступка, мы уже сполом пустили ся ку складаню основного капитала дѣля кассы самопомочи; въедно такым же об­ра­зом основали зерновый магазин на случай неурожайных годов. Правда, за­ча­ток был барз скромный, но з наростаючым благобытом, з года на год, он на­бе­рал болшы розмѣры.

З помочов Божов мы под двома годами поставили камяну школу. У нас образцевыми школами поважают ся Ракошинска и Велико-Копанска, но менѣ мнит ся, же и наша не поступат ся им. Теперь любо слышати нашых хлопчиков, як прекрасно одвѣчают, а на недѣли так спѣвают, не иншое як на небесах. Даже в нашом селѣ и доростлы одличают ся од другых в том, же в часѣ ранной и ве­чер­ной богослужбы всѣ согласно спѣвают, бо всѣ застачены зборником, вы­дан­ным Впр. О. Андрѣем Поповичом. На додаток мы, вмѣсто опустой и погубной стра­­ты часу в корчмѣ — основали читалню: выписуеме собѣ хосенны книгы и га­зе­ты. Нынѣшного года у нас е «Карпат», «Слово», «Учитель», «Ласточка», «Рус­скый Сион», сочинение О. Наумовича и проч. Грамотны читают и поучают не­гра­мотных.

Николай Звонарчик з тым заключил свое повѣданя: Бог поможе еще и бол­ше зробити на общое благо.

Межи тым вошли мы в порядочное село. Все указовало, же его жителѣ не­бѣдны люде. Близ церкви и фары на фронтонѣ великой камяной будовы гру­бы­ма буквами красовало ся: «Сельска школа». Перед корчмов стоял доста обор­ван­ный жид.

— Се нашое село, милостьпане мой, — повѣл мнѣ Николай.

— Прекрасно, — одвѣчам я, — вы перемогли бѣду из властного по­бу­же­ня, но колько сел бѣдуе еще…

— Люде ослободили бы ся сами, — толковал мой сопутник. — Кобы бы­ла проведена сюды желѣзна дорога и основано даколько фабрик. А то до­вер­ши­ло бы, кобы селянскы дѣти в громадном числѣ могли занимати ся по городам крамсков торговлев.

— Та жидов куда бы подѣли вы?

— Я уже казал вам, милостьпане мой… Но оле, я уже и дома, — повѣл он, приближаючи ся ку едному красному домику.

При прощаню зо мнов наперед вышла красна молодиця з годятком на руках, усмѣхаючи ся на него и утираючи припасков пот з росчервенѣлого своего лиця. Я крѣпко потиск руку Николаю и на всем пути думал о его при­го­дах.

Наперек его даколишной зопсутости, я симпатию чул ку нему.

 

Жерело: Мѣсяцословъ на 1875 год ь, изд. О-ва св. Василія Великаго въ Унгварѣ, 1874.

https://rusin8.webnode.ru/news/silvaj-ivan%3a-sobran%d1%96e-sochinen%d1%96j-/