Единачок
Проблемы воспитаня дѣтей в родинѣ, нерозумѣня межи дѣтми и родителями – вѣчна тема в литературѣ и една з главных у Марии Мальцовской.
Мала мати сына,
Дуже го любила...
(3 народной спѣванкы)
Субота... Была пообѣдна година, але в корчмѣ уж цалком рушно. Хлопы ся усѣли за столы и попивали – кто что. Кто пиво, кто повдецо, а перед дакым в пивовом повлитровом погарѣ стояло чучо.* Ту-там за столами было видно и жены, котры смачно потяговали пѣнисте пиво. Моложава сидѣла в кутику корчмы и была прилѣплена на перегравач, скады ся озывали наймодернѣшы музичны гиты. На вывышеном столику свою роботу кончив и телевизор. Корчма невелика, зато и шум в ней такый, же властного слова не чути.
– Ану, будьте дакус тихо, бо не можу раховати! – озвав ся ту-там корчмарь споза бары.
То было вшитко, на что ся змог, бо его слова были перерушены голосами, спѣвом, криком. Нич на том не было необычного, бо такый образ в корчмѣ быв типичный через викенд, кедь молоды люде ся повертали з мѣст, кедь старожильцѣ по тыждневом лопотѣню на полю пришли ся посилнити до корчмы або и просто так посидѣти межи людей, бо де пойдеш на валалѣ, як не до корчмы. Дома ся самому не хоче позерати телевизор, а ту ся чоловѣк всякы новины дознать. Та й час перейде. Субота пообѣдѣ – то досправды благодатный час на сходины людей, а еще як на дворѣ дождяно, кедь на полю не мож нич робити, як то было и тот день.
И так до того корчмового шуму, до того рявкоту, задыменого пекла и раю, нараз ся отворили дверѣ. В них ся з’явив Митрик, котрого Бобом называли, бо носив самы америцькы лахы.
Ай днеська мав Митрик лем так на голом тѣлѣ нашмарену скоряну бунду, таку до пасу, найновшый гит моды.
– Зась мать нову бунду, – озвав ся ктось из его ровесников.
– Еще едну не зносив, а уж мать другу!
– А то не хоцьяку!
– Мусѣла порядно стояти!.. – озывали ся дале голосы, з якых явно на верх ся пробивали тоны зависти.
– А что? Не можу мати?! – впяв свой погляд Митрик на мѣстце, скады ся озывали голосы и одверг з чола лем так недбало мастне, довге волося, котре му фурт падало до очей.
Митрик быв на погляд красный выроснутый паробок. Бѣлявый, из синима очима, а своев вышков в малой корчмѣ мало же не досягав плафон. Видно, же быв добрѣ кормленый на материном хлѣбѣ, бо еще не военчив и так вышло, же и нигде не робив.
Кедь ся Митрик указав в корчмѣ, такой ся знало, же будуть даякы фиглѣ, же з него вшитко выстане, бо он ся барз любив превказовати, хвалити ся, что годен.
И теперь стояв коло бары, як даякый богатырь, и звысока ся позерав на вшиткых, як кебы их не мав за нич.
– Я? Же не можу мати таку бунду? – роскрочив ся Митрик. – Лем едного ня мають! Доста уж было одкладаня до штримфлѣ. Настав час даваня! Ха-ха-ха! – розосмѣяв ся Митрик голосом, од якого ишов мороз по хребтѣ и ударив пястьов по барѣ, аж ся вшиткы погарикы застрясли. – Я вам дачто повѣм, – обернув ся цѣлым тѣлом до притомных и стишеным, дакус тайомным голосом, з притиском выповѣв: – Я ем их пострах... Од днешного дня ня будуть слухати. Так е... Ай стара, и старый...
– А теперь, Йожку, налий моим камаратам по повдеца! Я днеська плачу! – повѣв Митрик и вытяг з кешенѣ жмут стовок, положив их многозначно перед корчмаря на бару. – Гей, камаратя мои, пийте, бо ваш Боб не скупый, погостить вас! Ци не правда? Вчера ем програв в картах, але днесь вшитко выровнам, вшитко ай з перцентами... Так е? – выжадовав си Митрик увагу цѣлой публикы.
– Так е, так!
– Няй жие наш Боб! – озывали ся Митриковы камаратя, чим еще веце подсильовали его самодовѣру.
Корчмарь Йожко зачав наливати. Ишло му то од рукы. Корчмарюе уж тридцятый рок, але ани раз ся таке не стало, жебы розляв з погарика паленку. На то он мав тверду и певну руку, а, головно, теперь си давать баха,* жебы ся не окламав, одколи си купив корчму. Правду повѣсти, люде ту люблять ходити, бо Йожко си про каждого найде миле слово, пофиглюе з женами, а кедь треба, та дасть и на борг. Звыкнув си на людей, а люде на него. Знають ся и в добром, и в злом. Йожко е мякына* и на никого не дасть допустити.* В часѣ якойсь веселости не лем же чопуе файне шаришське студене пиво, наливать щедро боровичку ци рум, але возьме и гармонию, а заграть тоту свою облюбену: «Ей, крочком, конѣ, крочком»... А то е что слухати, бо голос мать красный, высокый. Йожко е единов културов на селѣ. А отворить корчму не лем в урядных годинах, але коли треба, и в ночну годину. Няй ся люде веселять. Что мають з того живота? Лем лопота на полю, а годинка не стоить. Утѣкать, як шалена, а живот з нев. И теперь позерать на того Митрика, наливать боровичку до погариков и шиковно рознашать поперед гостьов.
– Ей, Боб, Боб, не мав бы-сь так о своих родичах бесѣдовати, – гварить Митрикови и ани не позерать до его очей. – Тадь они бы ти ай потяче молоко роздобыли. Не мав бы-сь, не мав бы-сь так бесѣдовати.
– Что, Пепо, что филозофуеш? Ты лем наливай! То е твоя робота. А я буду платити. Добрѣ? – ударив го по плечу Митрик.
– Тадь добрѣ, добрѣ. Я нич не гварю, – одповѣв Йожко и скорым кроком ся побрав назад ку барѣ, де на него чекав шор спраглых людей.
– На здоровя, камаратя!
– На здоровя, Бобе!
Погары дзенькнули, як на свадьбѣ. Звук быв тупый, невыразный. Надворѣ ся стемнѣло. Заблискало ся. Гримнув гром. Зачало лляти, як з вѣдра. Густы капкы ся градом посыпали, затемнили корчмовы окна.
– Но, Бобе, роздавай карты! Что есь ся запозерав до блба?*
Митрик ся выпрямив, поплював до долоней, плескнув нима и зачав роздавати. Але не встиг докончити дѣло.
Отворили ся корчмовы дверѣ, запахло озоном. Никто тот чистый воздух якось незвычайно не принимав. Чом? Може зато, же го были сыты, але и зато, же у дверях ся з’явила стара Мохначка из здвигнутыма руками и ламентовала на цѣлу околицю.
– Люде добры!.. Люде добры.. Няй вас Бог хранить!.. Подьте, скоро подьте.., – кричала, як розуму збавена.
– Де? Что ся дѣе? – озвав ся корчмарь споза бары. – Де маме йти?
– Та там.., – лем на только ся змогла Мохначка и заламовала рукы дале. Ту ей погляд впав на Митрика. Змѣнила ся в твари, здало ся, же поблѣдла. Кус постояла и помалым, як кебы пяным кроком, ся ку нему приближовала. Из здвигнутыма руками, из выразом шаленства в твари. Кедь конечно ся достала ку Митрикови и мала в намѣрѣ го вхопити за довге, розпелехане волося, рукы ей здеревянѣли и впали долу коло тѣла, як мертвы.
– Что есь наробив, хлопче?.. – лем на только ся змог ей тихый голос.
– Я? Что? Де? – вывалив на ню синѣ, як небо, очи Митрик. – Кому?..
– Вже конають... Я забѣгла за ческом, бо ми вышов, – обернула ся ку громадѣ Мохначка. – Позерам, лежать на земли обое – Иля, Иван. А сокровиця тече поточинов... Боже, сохрани... – заломила рукы Мохначка и зачала заводити не своим голосом.
***
Иван Порубяк ся од першой жены не дочекав потомка. Довго хворѣла и наконець умерла на туберу.
Иван ся не мог довго спамятати, але час, найлѣпшый дохтор, зробив свое и он по даяком часѣ зачав собѣ глядати нову газдыню до обыстя, бо як сам гварив, не може хлоп без бабы жити. И так упало его око на Илю Требишовську, тоту Илю, котру в ей шѣстнадцятьох роках, в роспуку живота, збесчестив валалскый злодѣй и поваляч* Ферьо Мурцков... Напав ей, кедь пасла коровы, затяг до гущавы... Ани крикнути не могла, бо рянду ей вопхав до рота... Лемже нашов ся и на него закон, Ферьо си одсидѣв штыри рокы в басѣ, а то лем за добре справованя, бо инакше му грозило сѣм роков.
Иля зашла груба. Еще щастя (яке то щастя!), же дѣтина ся народила мертва. Тогды Иля скоро на розумѣ похыбила.
Рокы перешли, а Иля еще фурт не стратила свою красу, и хоць, де лем могла, ся сторонила людей. Скоро ани з хыжѣ не выходила.
Своев скромностьов, красов привернула Иванову увагу. Зачав за нев ходити. Помалы, лем так, як з мальованым яичком надвязовав з нев бесѣду. Ласков, добротов ей перемагав. И Иля помалы поддавала ся его ласканю. Так ся уж мало стати, же ся зышли двое людей, котрых горька доля дала догромады. И не было щастливѣшого чоловѣка на земли, як Иван, кедь Иля зволила стати ся его женов... А кто може выповѣсти радость, кедь зачала носити под сердцем Иванову дѣтину? Лемже что Бог не хотѣв, была то дѣвочка и при нарожѣню умерла. И так еще трое мертвых дѣвчат Иля привела на свѣт. Аж потом ся народив сын. Митриком го назвали. Хыжа ся розсвѣтила великов радостьов...
Хлопя росло, як з воды, а мати з няньком го загорнули тов найвекшов ласков, яку могли дати довгочеканой дѣтинѣ. Лем коло него, и коло него. Не сходив им з рук.
Иван, жебы заробити даяку коруну навеце, бо з поля коруну не приобрѣеш, пошов до Остравы, до банѣ робити, лем бы их Митрик мав вшитко, что му душа забажить.
А Иля? Была тов найщастливѣшов матерьов на свѣтѣ. Лем над колысков свого Митрика. Спѣвала му, приповѣдала, цѣловала од ног до головы. Хлопя уж бѣгало в довгом сороченяти, уж мало штыри рокы, а еще фурт просило цицку од матери...
И так Митрик зачав ходити до школы и ледва основну скончив. Ани чути не хотѣв, жебы йти дале ся учити.
– Не буду го нутити йти дале до школы, – сповѣла ся Иля сусѣдцѣ Мохначцѣ. – Хлопя не мать памятку... Няй буде коло мене. Не каждый може быти школованый. А ту доста роботы.
Так з хлопяти скоро вырос паробок. В материном молоцѣ скупаный, загорнутый ласков, якой не было пары далеко в околици.
– Гейжете, мам красного сына, – при каждой нагодѣ хвалила Иля свого сына коло старой Мохначкы и сердце ся ей трепотало радостьов. – Нянько му купив радио, телевизор. А мой Митрик еще хоче таке радио, что лем спѣванкы ся з него пущають... Буде го мати, як знам свого Ивана. Он му и тото купить. Бо кому, як не ему? Маме го лем едного. Няй мать, най ся порадуе. Е то моя кров...
– Тадь так, так, – прикывовала головов стара Мохначка. – Лем не знам, не знам, ци робиш добрѣ, жено божска. Як выросте, еще тя годен з обыстя выгнати.
– Та де таке гварите? Мой Митрик? Моя кров? Та то така добра дѣтина... – не дала допустити на сына Иля. – Подь ку ми, сыну! – заволала на Митрика, якый ся мотав по двори. Копав, до чого ся дало – до старой гарджавой бляшанкы, до няньковой поплатаной чижмы, до яблок, якы густо нападали из строму.
– Что хцете?
– Подь ку ми, най си тя притулю.
– А что ем, маленькый? – назлостив ся Митрик и, правду повѣсти, ся заганьбив перед сусѣдков Мохначков.
– Ты будеш мой малый хлопчик фурт, покы лем жити буду.
– Знате что, мам?.. Лѣзете ми на нервы, – и зо злостьов так копнув до яблока, же тото ся розбрызкло на сусѣдовом плотѣ.
– Де йдеш? – закричала за сыном Иля, кедь видѣла, як утѣкать зо двору.
– До корчмы!
Иля нѣмо попозерала на Мохначку, котра лем схылила голову и нич не повѣла...
Першый раз Митрик выпив, кедь мав десять роков. Нянько ся якраз вернув з Чех, принюс Митрикови повно дарунков, нове облечѣня, але хотѣв и сусѣдов погостити. Положив фляшку на стол и поналивав.
– Няньк, а менѣ? – попросив ся Митрик и з интересом зиркнув на налляты погарикы.
– Но, сыну, еще есь маленькый, – озвав ся нянько на Митриковы «хлопскы» слова. – Еще маш доста часу на тото.
– Тадь, няй лем покоштуе, – застала ся мати сына и погладила Митрика по жовтой, кучерявой головцѣ. – Од едного му нич не буде... То лем днеська, на твое привѣтаня, же есь ся ку нам из тых Чех нафурт вернув.
Тогды ся Митрик од паленкы стряс, але як ся указало позднѣше, тот горькый напой ся му цалком залюбив. И так зачав частѣше позерати на дно погарика. Од матери потяговав грошы, рекомацькы, же то он на малиновку иде. А приходив дому молодюк поднапитый...
Нянько першый збачив, же сын перекрочив доволене и чим дале, тым веце ся му выслизовав з рук. Быв бы му и даяку присолив, але тота Иля, тота Иля, его жена, горов стояла за свого милованого сына. «Чей з того выросте», – подумав си и зачав Митрика до роботы приучати. То до лѣса го кличе дрыва готовити, то сѣно везти з поля. Але Митрик – де там? Ани в думцѣ не мать дашто дома припомочи. Вечур допоздна в корчмѣ, а рано го ани колом не збудиш. Спить до полудня.
А Иля лем коло него, и синьое з неба бы му принесла, лем кебы таке могла достати.
– Поспи собѣ, сынку, поспи... Еще ся доста наробиш... Де ти буде лѣпше, як ту, коло нас?.. – и прикрывать го пухков перинов, гладить по пяной головѣ. Не хоче нич злого знати о своем сынови. И до серця си не припущать, же то ей сынок ся спустив, же его серце и розум суть затемнены алкоголом. Сама му не раз потыкне грошы так, жебы нянько не видѣв.
Так иде день за днем... Митрикови уж минуло восѣмнадцять, але свой способ живота не мѣнить. Так му добрѣ...
И в тот день ся Митрик пробужать десь коло обѣда, сѣдать в пижамѣ, неумытый, из закаправеныма очима за стол и з великым апетитом з’ѣдать вшитко, что му мати кладе на стол. Мати ся радуе, же сын не выберать – ци то вже курятина, шунка або пирогы. Зачищать вшитко доштаменту.* Як конечно обгрызе курячу лабку и вышмарить ей через окно псови, зачинать ся пригварьовати матери:
– Гейжете мам, ми дасте грошы... Гейжете, ми дасте. Днеська барз потребую. Я вам верну...
Мати уж знать сынове вертаня. Рада бы му помочи, але уж вычерпала вшиткы свои можности. Не выходитъ ей му теперь дати.
– Сыну, але я уж не мам, – пробуе высвѣтлити ситуацию. – Уж ем ти вшитко подавала. Дали сьме на фурманку, на дерево, та й жити из чогось треба... Рада бы ем ти дала, але кедь вѣриш в Бога, вѣрь ай менѣ, же не мам.
– Та не дасте? – выскакуе споза стола Митрик еще порядно не вытерезвеный. Очи ся му червенѣють, як псови. – Мусите ми дати! Вчера ем програв в картах грошѣ. Як ся днеська укажу хлопцям на очи?!
– Митрику, як тя рада вижу, так бы ем ти рада дати, але нѣт з чого... Може тато мать еще дашто з той пензии...
– А де е? – закричав нетерпезливо Митрик.
– Ту ем, – озвав ся Иван коло дверей, котрый нѣмо выслухав бесѣду сына з матерьов и едно порозумѣв, же уж дале сына не може подпоровати.
– Но?! – роскрочив ся Митрик. – Дасте ми? Чули сьте?
– Нѣт, сыну, – одповѣв няньо певно спокойным голосом. – Не дам. Доста сьме ся ти надавали. Уж не е з чого... Мусиш си глядати роботу...
– А вы, мам, что на то повѣсте?
Иля помалы двигла свой погляд на мужа. Видѣла, же з ним на тот раз не погне. «Може так и треба», – подумала и одповѣла:
– Раз нянько повѣв...
Митрик ся заколысав. Перед очима ся му зачало змерькати. Збачив желѣзну лавочку, на якой были у квѣтниках квѣткы. Едным шмагом их здрыляв на землю...
Потом было чути тупый удар... За ним другый.. третий... не знати котрый...
– Я вас доламлю!.. Что вы собѣ думате?! – кричав в шаленом захватѣ Митрик и двигав, и двигав лавочку. Кричучи, прискочив ку креденцю, шматрав* ся в его шуфладках, глядав грошѣ. Нашов их и ани ся не обернув назад, не попозерав ся на нянька з матерьов, лем страшно бухнув дверми и выбѣгнув, як розуму збавеный, на двор... Мав лем едну путь. До корчмы...
***
Ярна благодать... Стромы обляты бѣлым молоком. Од молочного квѣту ся ширить пахота, морочить голову. Сонце пригрѣвать. Воздух теплый-теплый... Аж ся трепече чистотов... Потята ся усѣли на стромах, цверинькочуть, кажде свое спѣвать. Такый хор радуе душу...
Митрик сидить на порозѣ родного дому, туго стискать голову в долонях, як кебы ей хотѣв роздавити. Не тѣшить го свѣт. Нараз чуе материне поглажѣня, од якого му ставать легше, вчувать ся му материна спѣванка:
– Люлю, же ми, люлю,
Шию ти кошулю...
З трьома дѣрочками,
Пойдеш з овечками...
Митрик ся стрепече, отварять очи. Выскакуе з порога. Образ матери зникать. Была то лем фатаморгана... Митрик двигать очи ку небу, рве собѣ волося.
– Что ем наробив? – квилить. – Что ем то наробив?..
Тихо, як в гробѣ. Никто му не одповѣдать. И потята стихли…
Капурку отваряють двое полицайтов...
чучо =туньое вино мизерной якости
давати си баха =давати позор, мерьковати
мякына =добра душа
на никого не дасть допустити =застане за каждого
запозерав ся до блба =выпулив ся непритомно, одстранено
поваляч =валюх, лѣнюх
доштаменту =дочиста, до основы
шматрати (ся) =шпыртати ся, кутати
Жерело: Манна И оскомина. Пряшов, 1994. 135–145.
Захованы регионалны диалектизмы и словакизмы.