Наверненя

Щи едно куртшое настроевое повѣданя, як зазначено, написаное в родном се­лѣ автора, Росвиговѣ. Герой повѣ­даня ся вертать зоз фронта до свого села, де не быв сѣм лѣт. Он цѣлый тот час жив во свѣтѣ своих споминок и на них закладав вши­т­кы свои представы и надѣи, одганяв од себе всякый закра­ду­ю­чый ся сомнѣ­вок. Но реалность готовить му тяжку пробу… Текст пору­син­ченый з русского оригинала.  

Василь Лозянскый ступив зась на Карпатску землю и глубоко, на повны груди, вдыхнув до ся свѣжый, густый воздух, котрым в чужинѣ уже толькы рокы не дыхав. По его поморщеных, вѣтром битых, дождями посѣченых и од сонця счорнѣтых лицях потекли слызы. Штось невыразимо радостное, до слыз доима­ючое одозвало ся в его грудях. Розверг рукы, якбы лапав тот воздух, котрый так свѣ­жо и так приятно, охолодно щибат в грудьох. Его очи плынули по околичных горах, сперали ся на колысавых вершках сосен, перемѣтовали ся на долины, на узкы, островерхы стрѣхы деревляных хыж, од котрых толькы рокы жив в одорваню, о котрых в чужой сторонѣ нераз споминав: о тых хыжах, што кли­кали, манили назад, так як птиця мати кличе свое потятко, первый раз вы­ле­тѣвшое из гнѣзда и затратившое ся у корчах…

Спущаючи ся долу зароснутым пѣшником по голой обочи, обзирав ся довкола, смотрѣв на бездонно синое небо, поплатаное бѣлыма клепецами блукавых хма­рок. Похылена ветешна колиба стояла, притулена ку краю лѣса, и темным отвором входа припоминала Лозянскому далеку прошлость, его молодость, ту прожиты лѣта. Припомянув собѣ ясны лазуровы ночѣ, якы ся не забывать, коли необъятное небо, засѣяное не до зрахованя множеством звѣзд, тѣсно над его головов прикрывало осенны верхы лѣсистых гор. Деська ту, розклавши ватры, звыкли лежати они з цимборами, простерты у травах, и никаючи на сухое, трѣ­скаючое в огни рождя, слухати повѣданкы молодцьох о юнацкых и любостных при­го­дах. Еге, так ся му припоминать, межи сима корчами нес ся, як вѣхор, на низком верховинском конѣ, доганяючи перепуженого заяця. Кус по­ни­же, под самов горов, недалеко од хыж, лиготить пронизаный лучами сонця поток, тот самый, у котром он нераз купав ся. И на березѣ котрого, под старыма вербами, завитый у легку молгу, стрѣчав брѣск, червеныма зарями палаючое розвидняня, обнимаючи свою милену Марусю и трясучи ся од досвѣтного зимна…

Маруся!… Стары, з подмытыма корѣнями вербы, што пережили не едного чоловѣка в селѣ, припомянули му тоту, котра найвеце манила го назад до села, котра давала му силу перемочи множество препон на обратном пути до дома. То­ту, за котру под час семох лѣт постоянно думав, котру безсонныма ночами ви­дѣв перед собов, горячы цѣлункы котрой ищи и теперь палять му уста, сла­дость котрых не змыли дождѣ, не стерли неличены днѣ одшества. Василь вѣ­рив, глубоко вѣрив, же кедьбы не Маруся, кедьбы не тот образ перед очима, он бы поляг на фронтѣ, де смерть дождем сыпала ся в кулях. Кедьбы не она, не стало бы му сил скитати ся по незнатых, чужых краях, и не тягло бы го сюды, до карпатского далекого закута, в межи лѣсом загучалы горы.

Лишивши за плечима чорны, деревляны хыжѣ, плоты, очима гледав тоту хыжу, в котрой жила его Маруся. Гледав маленькы вызорчата, ганок, на котром так тяж­ко было му од ней одпрощати ся, найме, коли послѣдный раз одходив зо се­ла…

Ночь была тиха, спокойна. Ани вершкы дерев не хылили ся и не колысали ся од вѣтра. За хлѣвами не озывали ся псы. Они стояли без слов, приперши ся на ган­ковое поруча, и смотрѣли до синявой ночи и на мѣсячок. Як не хотѣло ся про­щати ся! Як молив он Бога, обы тота ночь была вѣчна, обы не запалив ся восток, не встало сонце. Як трепетала она в его раменах, сплаковала, коли ей шептав слова вѣрности, палячыма губами дотуляв ся ей уст и дыхав быстро, теп­лым, паморочным дыхом.

Тот ганок, невысокый ганок, гледав он нынѣ в неусвѣдоменом пересвѣдченю, же и теперь, по толькых лѣтах, спознать го. Спознать, набизовно спознать, бо не забыв он тоту прощалну ночь, не щезли з его представы заплаканы Марусины очи.

Ни, ту и поток. Деревляный мост. Такой за мостом жие Маруся. Гей! Та иста невелика хы­жа под соломлянов стрѣхов. Тота иста вишня под вызором. Нич ся не змѣнило за довгый час розлукы. Лем плот ся похылив, ай хыжа почорнѣла.

Став накурто при плотѣ, обзираючи новый хлѣв и невеликый кертик позад ним, и зашов до двора. Од хлѣва выбѣг невеликый кандрастый псичок, зачав гавка­ти, но до Василя не добѣг, быв на ланцу.

Зо запертым дыхом зачав думати, як го стрѣтить Маруся, ци спознать го у сем по­су­каном, лепавом и платаном шинелу. Ци не лишила ю краса? А перед усего: ци любить го, як любила тогды и як обѣцяла любити, коли го обнимала и цѣло­ва­ла ту, на сем мѣстѣ? Ци щи тямить тоту ночь, котра до крови ранила их сердця, ци думала за него в розлуцѣ, як думав он?

По пару минутах в сѣнях заскрипѣли дверѣ. Василь обернув ся и увидѣв на порозѣ дрѣчну молоду жону, што пестила цицаючого дѣтвака. Василь не нараз спознав жону. Не нараз ся здогадав.

Она тоже позирала на Василя…

Жерело: ШАГИ. Альманах мукач. лит. школы. Мукачево 1941. 33–36.