Олень

– Слава тобѣ, Господи, же добрѣ удало ся, – повѣл Иван Товчок, утераючи пот з чола, и червеный, якбы тяжко змученый, выступил из суду и перекрестил ся грубов мозолистов руков, – то хоть раз бѣдняк пошол горов.

– И не диво, же сьте спотили ся, выйграти такое право, то не дур­ниця – озвал ся Митро Телѣшка.

– Дай, Боже, любу годину тому судиеви и его родинѣ. Хоть накричал ся на мене, але еднак зато добрый чоловѣк, потягнул за мнов, видко, же з нашой крови и кости.

– Видко, же пан, але мае совѣсть, видко, же под селянсков стрѣхов и в такых горах выросл, як и мы, бо розумѣе нас.

– И горы тѣ, нашы дорогы горы! – Иван Товчок позрил кругом себе и вздыхнул, якбы наберал новых сил и новых думок до росповѣданя. В дорозѣ оповѣдал тай малевал то вшытко, якбы з книжкы читал.

– Цѣлое Подкарпатя богатое на тѣ горы з лѣсами. Кто по цѣлом Под­кар­патю походил, тот, може, зазрил и до Свалявы. Свалява – се малый городок на серединѣ Подкарпатя, як блюдо серед стола, обведеное дов­кола высокыма горами, покрытое молодым зеленым и вѣковѣчным старым лѣсом, тай дагде з голыма верхами, что свѣтили ся против сонця, як лы­сина, бо их оголила рука тай жыдовска шпекулация. До того гибы блюда втѣкают  з  трех боков рѣчкы, а в четверту сторону вытѣкают. Коло каж­дой рѣчкы сут дорогы, а понад рѣчкы пнут ся горѣ поляны, плаи тай обочи, на тых полянах и обочах поселили ся нашы селяне-бѣднякы. Хыжы поедно сидят по плаях, по обочах, то знова збили ся до купы, една до другой, чтобы им не было скучно. Коло хыж землиця почетвертована на дарабчикы, на загонцѣ, як ручникы, як пантликы, де садят бульбу, сѣют тенгерицю и мало жыта.

– Щи не была бы велика бѣда, коли бы то лем посадити мало буль або тенгерицѣ, а в осени тото зобрати и уже, але една бѣда, и то дуже докуч­лива, же кладеш в землю насѣнѣчко, та такой прав и колибу, а то не хотьяку, а прав таку высоку, высоку на сохах, чтобы чоловѣка звѣрка не рознесла... А через цѣлое лѣто сокоти свой хлѣбець, як око в головѣ, бо як еден раз не выйдеш, та уже пропала твоя мизерия.

– Цѣлое лѣто ночами гук, крик, йойк, спѣв не перестае, ги по той яри потята в гаю. Не сплят люде цѣлыма ночами, стережут свой насущный хлѣбець, чтобы не увалила ся дика свиня, борсук або оленѣ, бо як раз не выйдеш, та тобѣ гет, гет той ночи, як на злость, дикѣ свинѣ перерыют за булями и вшытко перевернут. Як чоловѣк так притискне на дичину, а она тобѣ ищи готова образити ся, поставит ся на чоловѣка за образу свого гонору и свинской конституции…

– Ой, правда, же так, – притакнул Телѣшка.

– И так дале, я за селом гет под лѣсом, купил мало той рубани, что межовала з моев землицев коло хыжчины, выкопал корчи з корѣнем, тѣ берегы я мало зровнал, бо орати не мож. Де там орати по грунках и ярках. Засадил ем на то вшытко булѣ тай тенгерицю. Поставил ем щи навперед и колибу з ватров, на сохах, высоко.

– Обышол я дротом около своей мизерии, нацѣпил на дроты всякого рода бляхы, порожны бляшанкы од конзерв и розны черкотала. Як до такой городины дотулит ся свиня, та тоты дроты дают кругом сигнал, а чоловѣк уже чуе та бѣжит з головнев навстрѣч свиням. Як ищи свиня молода и дурна, та она тых черкотал боит ся и утече, а як стара, опытна и одважна, а до того голодна, жолудок од ней вымагат своих прав, та тогды лѣзе поза дроты, не боит ся тых черкотал, но зарые ся в булѣ до ух. Коли свиня у булѣ засмаковала ся, тогды ты можеш гойкати, колько хочеш и роби, что хочеш з головнев, меч горючими головнями до ней, а она ищи на тебе иде наступом. Что можеш зробити, ци не видима тогды смерть перед тобов и скач до своей колибы, або лѣзь на бука тай позирай, як она за свою образу щи больше мстит ся тай шкоды выроблят.

– А каж ми теперь, Телѣшко, ци може неправда вшытко, что я кажу? – Иван Товчок мало застановил ся и звѣдат ся.

– Ой, святу правду говориш, – одповѣл на то Телѣшка.

– А теперь каж дачто лѣсникови, та он ищи добрѣ высмѣе бѣдняка, и повѣст:

– Ими собѣ в шкодѣ, або забий.

– Та чим забити, – кажу я, – палицев, або ожогом? Го, го, то не курка и не гуска, же махнеш прутом – и вже лем лабкы дгорѣ задре, тай стрепле крылами, и вже по ней. Стрѣльбу не вольно держати у себе, а иншым чим забию?

– А лѣсничый что на то? – звѣдат ся Телѣшка.

– Смѣе ся, як дурный, и только его радости, что натѣшит ся.  Такого, як сей Голдрайх Генрик, та его сердце не болит, же нам звѣрина докучат изо всѣх боков.

– А теперь повѣм дале, яку мав ем историю из тым то чоловѣком. Скосил я мало травицѣ наоколо своих буль и звѣшал я то вшытко у островку. Копичка сѣна аж и невеличка, радую ся, же два-три метры сѣна мал бых, як в дарунок. Хожу я вже под осень довкола своей землицѣ, ци не е шкоды од тых рвачи, а тут моя копиця з сѣном подъѣдена. Поправил я то, на другый день зась та сама история, и каждый день, позирам, та все меншат моя копиця з сѣном. Сѣна хыбит, а мене сердце болит, же моя праца так иде намарно, и что я зроблю в зимѣ, як сѣна не застане. Як звыкли люде говорити: та продай, небоже, корову та дозимуй телицю, бо своим, тяжко набѣдованым сѣном треба годовати оленѣ, а тоты послугаче, та щи збыткуют ся и насмѣхают ся з бѣдняка.

– А много вам того сѣна оленѣ поѣли? – звѣдуе ся ня тот потюк, коли я до него раз пришол.

– Много, або не много, але бѣдному все велика шкода, – кажу я.

– А вы хочете, обы вам за то заплатили?

– Не хочу, обы вы менѣ платили, але най ми за то дадут хоть едну фуру дрыв.

– Гм, як дрыва хочеш мати, та собѣ куп, такое никому не дают у дар.

– Та прецѣ я шкоду претерпѣл!

– Виновника собѣ злови у шкодѣ, а може, то и коровы вашого сосѣды.

– То не коровы мого сосѣды, але вашѣ оленѣ! – аж закричал я.

– Най будут и оленѣ, кажу я тобѣ, же злови собѣ в шкодѣ.

– А як то зловлю, та что зробити?

– Что хочеш, то роби!

– Я отклонил ся од лѣсничого та пошол, думаючи собѣ, по дорозѣ и роблю рознѣ планы, як бы лѣпше исе зарядити.

За еден тыждень я зась пришол до лѣсничого, але вже з двома свѣдками.

– Добрый день вам, пане лѣсничый, – кланям ся до него.

– Дай, Боже, и вам, Товчку, – повѣл лѣсничый, – ачей вы знова до мене за тѣ оленѣ.

– Ой такъ, оленѣ сѣно поѣли, и не много лишило ся з копицѣ. Аж гута чоловѣка бере, коли таку шкоду видит. А правды не е на свѣтѣ, не е до кого обернути ся на скаргу. Вы тых олени кормите людсков працов, а за то и едно погнилое дерево не дасте взяти з лѣса!

– Дай ми покой з тыма оленями, я ти вже раз повѣл, же злови собѣ оленя в шкодѣ, та з него кожу и лупи, а не з мене.

– Я з вас не хочу драти, але як кажете, же можу зловити, то я собѣ зловлю, ого!

– Можеш собѣ зловити и роби з ним, что хочеш.

– Пане лѣсничый, я зловлю, селом поведу и дома зарѣжу, а вы не будете за се нич казати?

– Тут маш свѣдкы, же кажу ти, злови собѣ в шкодѣ, та правда, желѣза и стрѣльбы не смѣеш поужыти, бо за то буде велика бѣда. А як домов приведеш та зарѣжеш, та я против того нич не мам.

Лѣсничый собѣ думал, же Товчок якыйсь дурень и не даст собѣ рады. «Го, го неборе! И у мене мозог у головѣ, а не пуста голова. И я не битый в тѣмя та не знаю, что зробити» – подумал я тогды из сердця…

– Я так зроблю, як кажу, а туй маю свѣдкы на вшытко то, что говорите.

Пан Голдрайх мовчал и мало задумал ся.

– Чули сьте, сосѣдове, что лѣсничый казал?

– Чули, чули сьме, – одповѣли свѣдкы.

– А вам что треба? – напол розгнѣваный лѣсничый каже до моих сосѣдов.

– И нам так оленѣ шкоды наробили, як пану Товчкови, дозвольте и намъ назберати сухых дрыв у лѣсѣ.

– Идѣт собѣ гет одси, честны люде, мы никому задарь не даеме дрыва, а свое собѣ сокотѣт.

– Так ищи тот вечер я забрал зо собов дѣтвака под лѣс, наложил ватру и кажу: як учуеш якыйсь шелест, та сим бигарем бий, небоже, по сей блясѣ, что там висит на дротѣ, коло огня, а я пойду за тенгерицю та там буду сокотити, а як бы грозила яка бѣда, та кричи на мене!

Лишил я хлопця коло огня, а сам взял ся до роботы и коплю коло копицѣ ярок, глубокый на чоловѣка, а шырокый на еден ступляй. Як уже было вшытко готовое, та прикрыл ем ярок голузем и сѣномъ, чтобы не видко, де была яма. З другой стороны обложил рождем так, обы до копицѣ лем через ярок был доступ, а инде нигде.

– Прийду я четверту днину надрано, позирам у ярок, а тамъ рогач, вертит ся то взад, то вперед, а одты не може выбити ся на свѣтъ Божый.

— Та пришла коза до воза, – думам собѣ, – и побѣг я скоро за сосѣдами домов, за тыма, что были зо мнов въедно у лѣсничого. Пришли мы всѣ трое до копицѣ, вергли оленеви на рогы петлю, его мало задержали, докы роскопали ярок, обы мож одтам добыти оленя.

– Веду я з сосѣдами оленя через село, як якогось бугая, рогы аж восьмы пасемкы пустил, добрый рогач. Ведеме мы двое селом, и третий подганят, як бугая веде ся на торговицю. Челядь з хыж повыходила на дворы, та позират як на якое диво. Дѣти собѣ не можут начудовати ся, и едно другого звѣдуе:

– Нолем, позирай, яку Товчок корову купил, – каже еден.

– А може то не корова, ай олень, – каже другый. И зачали плескати в долонѣ.

– Та се польскый конь, – каже инша.

– Ты дурна, а де рогы у коня?

– Над тов дѣточов бесѣдов я задумал ся, и самому смѣшно стало, не стямил ся коли уж ем дома был з оленем. Дома я оленя скоро спотрошил, бо збил косу з косяти и затял в шию оленеви. Олень лем рыкнул, затрепал мало ногами и кров полляла ся по муравѣ.

– Спотрошили мы оленя из сосѣдами, рогы и кожу я продал, – думаю собѣ – хоть только буду мати нагороды за мой насущный хлѣбъ. Мясо я роздѣлил межи сосѣдов, не помногу, але каждому, бо у нас така уже установа, же я днесь роздѣлил, а завтра иншѣ менѣ, сосѣдов добрых мам доста.

— Роздѣлил я то все, что мал, и менѣ не зостало много. Прийшол до мене и Гаврило Копачка, сосѣд лѣсничого, тот тоже просил, але я вже не дал ему, бо то собѣ лем сякый-такый подлиза.

– За пару дни по комашни оленя,  достал ем призыв до суду из паном Голдрайхом. Та то я лем дотеперь мам жыти, – подумал я собѣ, – бо з паном гачѣ не мѣряй. И кто теперь може выиграти. Тай зачал я бояти ся чогось. Бо тамъ паны, а за нима – законы, параграфы.

– На судѣ я заапеловал, записал собѣ свѣдкы, тоты сами оба сосѣды, что зо мнов были у лѣсничого въедно.

– Так десь через два тыжднѣ знова нас призвали: з едной стороны пан Голдрайх Генрик, его адвокат, законы, параграфы на оборону худобы, а з моей стороны я сам, Иван Товчок, и мои два свѣдкы.

На судѣ выслухал мене судия и моих свѣдков та зачал на мене кричати:

– Як ты смѣеш, Товчку, лѣсну худобу забивати, знаеш, что тебе за то чекат?

Судия много на мене гойкал тай кричал, а потом я кажу ему:

– Пане судие, я мам свѣдкы, же лѣсничый сам менѣ дозволил и розказал рѣзати оленя сперед свѣдками.

Тогды пан лѣсничый почервенѣл зо злости на мене по сами уха тай крутил зо своим адвокатом. И на моей сторонѣ уже параграфы, законы и паны обявили ся.

– Выслухал судия лѣсничого, адвоката, выслухал мене и мои свѣдкы и повѣл до пана Голдрайха:

– Як вы, пане, дозволили пану Товчкови, обы собѣ оленя зловил и дома зарѣзал, та тогды вы право утратили, а пану Товчкови маете покрыти кошты тай свѣдкам заплатити за днешный день.

– Я тогды красно поклонил ся и файно подяковал. И так чогось змучил ем ся на судѣ, якбы ня з горячой купели вытягнули. Бо то штука такое право выиграти, а так я бы стратил и коровицю змежи дѣтей, а тогды свищи, Товчку, в смерековый лист, як хочеш.

Жерело: Ruszin elbeszélők.  Ungvár.
 A Kárpátaljai Tudományos Társaság kiadása. 1943. 19–26.
З невеликыма одхылками тоже: Литературна Недѣля, 1942, 182–185.