Пастырь в полонинах

«Пастырь в полонинах (повѣсть) в Зорѣ Галицкой як Албум (1860.) – дуже слабое повѣданя»

Д-р Володимир Бирчак

«На окрему увагу заслужит… Анатоль Кралицкый из повѣданем Пастырь в полонинах»

Иван Франко

Зближѣте ся, сыны славной Руси, и станьте округ мене! Я рад бы зняти густу заслону, як хмару из небосклона древности, рад бы очам вашым представити любезных предков вашых, которых возродили плодоносны степы Подолья, погребла земля Угрии! Величественное явление открывает ся очам туземця, коли, святым обнят восторгом, внурит очи свои в темное нѣдро минувшости, в древность своего рода.

А древность наша – то свѣт богатый: преполнена она то приятными, то смут­ными збываниями, – а все важнов есть и любопытнов для каждого народо­любця. Древность наша разом учит и грозит…

В давное щастливое время Угрии, коли под Людовиком Великым предѣлы цар­ства того операли ся о берегы Балтийского, Адриатского и Чорного моря, – от­было ся найзнакомитшое, разом и послѣдное переселение Русинов в Угрию. Но­вое население розстелило ся по широкым полям Подкарпата и змѣшало ся з родимцями, которы уже з первыми Уграми, послѣ и под царями Арпадского пле­ме­ни сюды вселили ся и засѣли восточны предѣлы нового царства.

Гей! Русин был тогды еще Русином в полном смыслѣ имени того, – он горливо знал почитати народность свою, был вѣрный любитель святого своего обряда! Древны благы часы отгучали…

Дѣеписания утвержуют, же вшитко перемѣнное есть под сонцем.

I

Чорный змерк поздной осени застеляет видокруг; уже и вечер зближил ся, бо сонце западает за лысы горы; часом и зимный вѣтерок подувает от сѣвера; густо валит ся жолтое листье дерев на землю и соучастно укрывают ся ним кор­чи столѣтного дуба.

Но тихо! — ото голос чути: ачей то пѣсня лебѣдя? — или прелестный голос гор­скых чудовищ у бездонной пропасти? — Не лебѣдь то, ни горска дѣва, но пастырь з полонины играет на сопѣлцѣ. Он як природный игрок искусно вылудит ти найчуствителнѣйшу нуту от сухого дерева.

Зближѣм ся к нему. На мохнатом камѣни сидит молодый верховинець; высше­сяговая постава показывает в нем силу медвѣдя, высокое чело, долгы, чорны волосы еще лѣпше отбивают черты его лиця. Тако он, сидя каждый вечер на том же камѣни, выигравает собѣ на сопѣлцѣ.

Вниз под горов з розсѣлин скалы вырывает ся кристално чистый източник и течет кривулями вздовж подгоря, будьто стрѣберна поволока, а над водов стоит русска красавиця з двома збанками в руках и пламенными очима по­зирает на юношу.

Пастырь отнял от уст сопѣлку.

— По дяцѣ ли ся тобѣ пѣсня, моя любезна Елено?

— Ах и дуже, — а лиш теперь она видит ся быти якось тоскнѣйшов, як перед часом, — смутнѣйшов, яку ты николи еще не игравал. Та чому тота тужба, со­лод­кый Владимире?

— Га! — ты дивуеш ся? Сопѣлка пастыря и не хотячи вылиет внутренны чуства, выведет думку, а сын природы, коли веснов лугы зазеленѣют ся, сперва любит з соловием весело играти, а як наступлят днѣ пекучого лѣта, сопѣлка его розрывны, тупы голосы розносит. Дивно ли, кедь о поздной осени затоскует над матерев-природов? Приближает ся и моя осень, ба ачей и зима!

— Наступит знова друга весна, — отвѣчала Елена.

— Дай, боже! — лиш менѣ — як показует ся — не принесет болше моего соло­вия!

Ты весьма занят печалию; тобѣ чогось тоскно стало; я тебе николи не видѣла так смутным! Вчера мати звѣдала: чому Владимир так рѣдко до нас ходит? Я не знала отвѣчати, як и теперь не ем в станѣ поняти причину твоей тугы.

— Не застановляй ся, любезна, над моев недяков, отразил уже якось лагод­нѣй­ше Владимир, — жителя деберь находят розны хвѣлѣ духа; ...но сего вечера у вас буду.

— Тяжко дойдеш тамо! — зашепотал якыйсь глухый голос в поблизком корчѣ так тихенько, же Владимир мыслил, будьто слышит шум вѣтерка вечерного.

— Прийди, любый, прийди; мы рады тобѣ, — запросила з усмѣшком внут­рен­ного удовольствия Елена и, начеривши збанкы водов, поспѣшила ско­рым кро­ком через луг зеленый к хатѣ.

Цариця небес высоко уже плавала в товаришствѣ яркых звѣзд на синем под­не­бе­сию, коли Владимир похватил ся з задумчивости, стиск сопѣлку под паху и пустил ся узков стежков попод гай зеленый. Думкы его были тяженькы, розум борол ся з сердцем, любовны чуства влекли его до вѣрной, постоянной Елены, а розум, як холодный мыслитель, проводил ему на память лукавое корыстолюбие старого Романа, в которого власти была прекрасна Елена. Чуства тоты и мыслѣ произвели в души Владимира болѣзненный розстрой и роздирали рану сердця, котору любов ему задала. 3 такым печальным настроением духа зближал ся он к хатѣ, в которой находил ся предмет тужливых его думок, но разом и усмѣ­ха­ю­щой ся ему надѣи.

З боку от хаты, серединов прилежащого огорода, протѣкал горскый глубокый поток, через который вела до хаты узка кладка. Владимир смѣло ступил на кла­д­ку, и з отвагов проходил вздолж ней; но коли дошол середины, кладка проло­мила ся и он той же хвили нурял ся в волнах глубокого потока. Говорят, что уто­пающый и острой бритвы хватает ся: з пастыря пловець стал ся. Владимир сил­но робил руками и щастливо доплыл до берега. При березѣ челно было при­пятое, а на челнѣ пилник и невелика торбинка.

Пастырь скрыл найдены рѣчи под сѣрак и, видрябавши ся з потока, зачал вы­кру­чевати наводненну одѣж. Пес голосно защекал зпод насыпа хаты.

Хата показовала вкус тогдашных времен: розширное будовиско, низкы вы­гля­ды з шѣстьуголными склами, якы показывают еще де-куды святы храмы вер­ховины. Из окон отбивал ся слабый блеск каганця.

Дубовы тяжкы дверѣ заскрипѣли, Владимир рѣшително вкрочил высокым по­ро­гом.

— Помагай бог вам! — заголосил он громко.

— Дай, боже, здоровля, — отповѣла звенящым голосом Елена. Зачим старий Роман поднял очи, змѣрял ними от пят до головы прибывшого гостя, Елена уже посадила Владимира на широку лавку.

— Вѣтай, Владимире! — озвался Роман по хвилѣ и продолжал бесѣду з прежным хладнокровием.

Обок него сидѣл мужчина, числячый лѣт около тридесять и пять, помрачены очи его сверкали угасаючым огнем ужившых грѣшных пристрастей и поступно носили ся по сторонѣ, де Владимир усѣл з любезнов своев.

Старый безпрерывно проводил бесѣду свою, он розсказовал Тихомирови, — бо так называл ся незнакомець наш, — о походах военскых в Неаполь, о храбрости полка своего, в котором перед осьми лѣтами служил; прославлял Людовика и проклинал Йоанну Неаполитанску, из которой согласия коварным способом замордован был Андрѣй, муж ей, родный брат Людовика. Вшитко то было для гостя весьма занимателно. И Тихомир слухал, а старый провадил свое.

Но Владимир наш цѣлком отлучил ся от них; он забавлял ся з Еленов. Розговор старого Романа ничим его не занимал; он по чуствам груди своей забавлял ся; аж коли уже обачил, же ноч поздна, когут пѣет, стискнул за руку Елену и, по­прощавши ся наперед зо старов Макринов, попрощал всѣх словами: «Добра ноч!»

Остры стрѣлы з очей Тихомира провадили его. Но он внутреннѣ упокоен ото­шол.

II

Урвѣм нитку повѣсти, лишѣм на час скромных верховинцев нашых.

1378. лѣта, трема годами вперед приключения того, блѣды лучи ночного свѣти­ла отбивали ся от выгляда едного дома в Букарештѣ. Город Валахии покойно дрѣмал под чорным покрывалом ночи и гробну тишину шумных днем улиць лиш часом возмущал клопотный ступай ночного сторожа. В спални помянутого дома молода женщина лежала на одри и борола ся зо смертию... Ангел смерти прервал ей страдания, она скончала ся... А в прибочной комнатѣ жартовны усмѣшкы давали ся чути.

Молодый боярин пристрастно стискал снѣжнобѣлу руку красной Ромункы и сладостно предкладал ей взаимну щастливость, наступаючое блаженство.

— Благодарю, Флора! ты мене позбавила тяжкого бремени, под которым я за три лѣта так тяжко угнѣтал ся. О, ты освободила мене от моей неволи! Як щаст­лив буду я в твоих обятиях!..

— Ха, ха, ха! — засмѣяла ся смѣхом вѣдьмы лестна Ромунка, — ты щастливым хочеш быти, Думитриу? Будеш щастлив, лиш щастие твое не будет ли возмущаемо поминанием грѣшной минувшости?..

— Перестань, любезна! О, ты так зла, любиш зо мнов задерати ся! Што менѣ до минувшости? Я наслаждаю ся настоящым; уживати хочу розкош будучности, а минувшость най пропадет в бездну вѣчности.

— Но нещадна совѣсть, дѣти ада загамуют ли должность свою?

— Што менѣ? Мене нич не рушит; я спокойно пити буду любов из чаши уст твоих.

— Не будет ли в чаши той топсана, Думитриу? Топсана, яку испила пред годинов молода жена твоя, а перед тыжднем род­ное дитя твое?..

— О, ты страшенна! Ты твариш ся невиннов, не твоя ли рука донесла смерто­носной топсаны?   Ты помоч подала погубити моих; я лиш для любви твоей стал ся забийцем и послал жену и дѣтя на другый свѣт!

— Ти жестокосердный, Думитриу! Прирѣкаеш менѣ непрерванну вѣчну любов; можеш ли ты вѣрно любити мене, коли так безчеловѣчно забил своих? То прав­да: я помагала тобѣ, но помагала прото, обы искусила, будеш ли в станѣ отва­жити ся и на найгоршое про любов для мене; а же ты человѣк без сердця, свѣд­чат дѣла твои. О, ты дуже, дуже прегрѣшил, Думитриу! Ты подобный к оному ловцю, о котором я тобѣ истинно случившу ся казку розкажу. Слухай!

«Там, де вѣчна зелень понад лысу голову престарѣлой Магуры розстелила свой синѣй плащ, стоит еще и по днешный день на берегу чистого потока малый домик; есть то мѣсто чародѣйного положения. Господарь дома того есть – ка­за­ти хочу: был – званием рыбарь; он постарѣл ся при неприязненном ремес­лѣ, ловил рыбкы, и так годовал своих. Женка померла в цвѣтѣ молодости и лишила убогому рыбарю повторалѣтну доньку. Мария росла будьто тополя по­среди гущи лѣса, невинно, як бѣла лелия в цвѣтнику. Людей изблизи никого не знала, бо рѣдко кто навщивал старого рыбаря. О, як щастлива, як задоволена была то­гды еще Мария! А як красна была она — образець найвысшых красот, в якый лиш рѣдко щедрит мати-природа! То утвержовал цѣлый Букарешт, в который она што недѣлю замѣняти дробны рыбкы на потребы до поварни приходити обыкла была. Едно пекучое пополудне, коли от чорных хмар заблискла молния, небо загримѣло, густый дождь лияти почал, вкрочил до хаты рыбаря молодый ловець зо стрѣльбов на плечах, прося на час притулку. Сер­дечно прияли его домашны и почестовали по обычаю хлѣбом и печенов рыбов. Ловець отошол и приобѣцял ся на другый день. Мария, дотеперь так весела, задумала ся, почала тужити. Ловець пришол знова и стал ся каждодневным гос­тем. Солодкы слова прогварял он до Марии; Мария радо его слухала; межи ними тѣснѣйшый союз почал ся... Ах, и Мария дуже щаслива была тогды! Ловець обѣцял ей в жену по­яти; Мария ростла от радости. Но з едного часа ловець рѣдко приходити зачал, аж послѣ цѣлком забыл за Марию. Мария сталася материю... Старый отець, занедужавши, умер, кажут, же от жалю... Ловця нигде видати не мож было. Ма­рия остала ся сама на себе... Бѣдна! Не една слыза полляла ся долов бѣлыма ли­цями, но уже поздно оплаковати вдовство»...

Думитриу потряс ся по всем тѣлѣ. Флора продолжала: «Мария лишила домик, в котором родила ся, обы нещаснов стала ся. Пошла в город сама, сирота опу­щен­на, блукала ся по улицях, звѣдовала за ловця, но, по имени не знавши его, вопрошала надармо. Аж еден вечер обачила его, выходящого з едного дома; во­прошала людей: кто то? Ей отповѣли: «Богатый боярин Думитриу, а в домѣ сем жиет его обручениця». «Обручениця?» прогварила до себе Мария, и удала ся к оному же дому. В свѣтлици, украшенной богатыми знарядами, сидѣла молода обручениця; Мария упала до ног и цѣловала руку ей; показывала малое дѣтя, которое так солодко почивало на лони, но выслышанна не была... Едно ра­но по­слѣ приключения того свѣтла гурба бояр удавала ся ко святому храму; а Мария трясла ся з дѣтинов от зимы. Лукавый ловець женил ся. Мария пребѣгла сва­дебных и приклякла перед ловцем. Он копнул в ню ногов, Мария упала... Долго лежала она без чуств и занедужала тяжко. Дѣтина умерла, Мария пу­стила ся в свѣт... Долго она блукала ся, но теперь — двояко отомстила ся!.. Познаеш ли мене, Думитриу? Я — Мария!»

— Ах, что слышу? Ты Мария?..

— Мария, а не Флора! А ты, лукавый ловець, ты уловил душу, совѣсть и покой мой, верзи на мня камѣнь! Ты мене нещастнов здѣлал, я отомстила ся над же­нов твоев за то, бо коли я просила, обы тебе менѣ отпустила, она мене изгнала... Подай рукы, Думитриу, я звяжу их и отдам тя суду!

Думитриу вызирал будьто безчувственный болван; глубоко впял он очи в зем­лю и молчал; молчал, не оправдовал ся, не противил ся; суровый боярин под хвильков агнцем стал ся! Зложил руки, ...а Флора, или праведнѣйше Мария, зорвала з груди драгоцѣнный ланцок золотый, у которого висѣл маленькый кре­стик, звязала ним рукы боярина и вела его за собов долу ступаями.

На дворѣ была темна ноч. Мария на саму площадь города спровадила боярина; там отдала его до рук сторожей, изповѣла вину его и пропала...

Думитриу в сырой темници очутил ся...

III

О, весела верховино, ты высокый Олимп Руси! Ты исключителный предмет радостей и забав Русина. Он влѣтѣ безотлучный житель твой. Лазит по скалам полонин твоих, пасет скотину или обробляет землю. А взимѣ на верховинѣ ачей скучно? Русин, и коли спит природа, мает средства, есть способен забавно провести долгы зимовы вечеры. Может быти, же пышного гражданина, при­вык­шого к искусным зрѣлищам, роскошным, вынужденным забавам, убила бы в горах скука, уныние; но и не доткнет ся селянина. Селянин ледва дождает ся вечера, штобы пойти на вечерницѣ, на прядкы, де так солодкы пѣснѣ, чуст­ви­телны казкы, проповѣдкы и веселы жарты можно чути!.. О, весела вер­ховино!

Такы забавны вечерницѣ бывали и у богатого Романа. У него была обширна свѣтлиця, а Елена имѣла много подружок. Весело пробѣгла пилиповка, насту­пили свята, приближали ся и так давно ожиданны мясницѣ. В мясницѣ Русин плынет в радостях, в роскошах: он лиш в мясницѣ любит свадьбовати, тогды танцюет, веселит ся до пересыту…

Ктось задуркал в дверѣ низкой хаты старого Игната.

— Вольно, — скричал он изудну. И вошол Владимир.

А Игнат был то муж, як рѣдко кто в околици: любимый и почитаемый от ро­димцев своих, которы его заедно лиш батьком звали. Батько бо был он цѣлому селу, з части про свою глубоку старость, про лѣта, з части же про оный союз, который межи ним а селянством существовал, по которому он кождого сель­ского торжества первый и неминуемый заводчик был и руководитель: — без него не отбыли ся крестины, не вязали ся и не кончили ся слюбы. Его неизчер­паемое краснорѣчие упросило дѣву; он услугы своей и умершым не отказал, бо его дѣлом было псалтырю над умершым тѣлом читати. Не женил ся николи, мо­лодость в полонинах стравил, был долго гробарем, послѣ — звонником. А имѣл он и тот похвалный обычай, же завсе едну сиротку воспитывал, котора у него, доколь замуж не пошла, должность господынѣ кончити обыкла. Дом его был убѣжищем, притулком для всѣх странных, и теперь зимовала ся у него една убога женщина, котора неизвѣстно з якых сторон приблукала ся, и, занеду­жав­ши, человѣколюбным Игнатом в дом прията была. Она, видит ся, походила из Валахии и научила ся дашто уже и по русскы.

В мясницѣ молодицѣ найчастѣйше навщивали батька Игната, предкладали ему за­мыслы свои и намѣрения свои, просили о пораду, и что было найважнѣйшое, да­коли просили и о послугу.

Свои намѣрения имѣл также и Владимир, вступившый перед хвилею в Игнато­ву хату. Он глубоко уклонил ся: батько приял его ласкаво и посадил близ себе. Вла­димир розсмѣлил ся и зачал предкладати цѣль своего прибытия, котора в том состояла, же он рад был женити ся з Еленов и просит умилно о посредни­че­ство батька.

Батько потер ся по головѣ и прогварил до молодця охриплым голосом:

— Добрѣ, сыне! лиш, як чувати, Елена уже иному пообѣцяна.

— А кому, батеньку?

— Знаеш богатого Тихомира?

— Тихомирови?! а то не правда, батьку; Елена не станет ся вѣроломнов.

— Гм, Елена добра, лиш Роман менѣ не любит ся; он человѣк корыстолюбный. О, ежели бы лиш добра Макрина не была умерла и доньку свою Елену не лиши­ла на так подлы рукы...

— Роман не есть родный отець Елены, а Елена есть в своем правѣ свободна.

— Горазд, сыне! еще днесь вечер покусиме ся о щастя! Но изготовил ли ты якый подарок для твоей Елены?

— Тут есть, батьку! — скричал так громогласно увеселеный жених, же и неду­жа жебрачка пробудила ся из просоння; — за чим вынял зпод сѣрака малу тай­ст­ринку, розвязал, и ту золотый ланцок зазвенѣл на столѣ.

— Красный подарок, о, дуже красный! — повѣдал батько.

Жебрачка очи як пясти выпулила и знова затворила.

— Слышали вы, батьку, о моей пригодѣ минувшой осени, коли я в поток упал и мало же не утопил ся? — поднял слово Владимир и продолжал: Я кладков бол­ше раз перешол, но нигда не уломила ся подо мнов. Гей, батьку! кладка изо­спо­ду подрѣзана была, лиш зверху мало держала ся, а кто подрѣзал, тот лишил ме­нѣ в нагороду невольного купаня пилник и тайстринку з ланцком сим.

— Враг тот, як видит ся, был богатый!

— Богатый он и нынѣ, батьку, и что иное, лиш богатство его сушит мою голо­ву.

— Кого розумѣеш, Владимире?

— Кого бы иншого, як не лукавого Тихомира.

3 тым приближил ся вечер, змеркало ся; Игнат встал, покрутил стрѣберно-бѣлы баусы и, взявши в рукы палицю, повѣл:

— Пойдьме, сыне! Боже, помагай!

Владимир дрожал, серце силно било ся в грудех, так, яко тому воину, который на перву идет битву.

IV

Хата Романа стояла на малом горбику, з которого свободный обзор был на всѣ стороны околицѣ. Елена задумчиво стояла на порозѣ сѣнных дверей и позирала в низом розстеляющу ся замрачену долину, по которой поединокы домикы, будь­то гнѣзда мурянок, розтрясено чернѣли ся. Скоро обачила Елена зближа­ющых ся мужей и вбѣгла в хату. Она добрѣ познала приходящых, як и вѣдала о их намѣрении.

Старый Роман, оперши ся на локоть, сидѣл собѣ за столом и проспѣвовал ти­хо­нько «Ангелскый собор удиви ся», бо то ему признати должно, что он, при всѣх своих — як казати звыкли — недостатках, любил пѣснѣ святого обряда.

Дверѣ зо скрипом розтворили ся и Игнат, закашлавши ся, — як то старый, — вступил з Владимиром в свѣтлицю и солодко поздоровил домашных.

Елена скочила и, постеравши припасков столець, просила сѣсти.

Но батько, зобравши в морщины подолгу стару тварь, котора тым поважнѣй­шов видѣла ся, ударил палицев о землю и зачал повольным голосом: «В густом лѣсику, на зеленом яворѣ двѣ горлицѣ гуркали»...

Елена чим скорше закрыла очи припасков, як то звыкли дѣлати нашы верховин­скы красавицѣ, коли из пословичной бесѣды не иное што порозумѣют, яко же их замуж просят. И Роман догадал ся, колько часов было...

Батько продолжал: «Горличкы взаимно любили ся и предприняли собѣ: забез­печивши неизвѣстну будучность, гнѣздочко уплести, штобы як себе, так и ма­лень­кых имѣти де скрыти от бурѣ и всякых непогод. И уже предложенное дѣло зачати хотѣли, нараз пропала самичка и болше не показовала ся. Самчик туж­ливо щебетал по гаю зеленом, глядал улюбеницю, доколь ей не нашол под вѣт­ками старого дерева; просил дерево: отдай менѣ, дубе силный, отдай мою со­пружку! Мы получиме ся, гнѣздо уплетеме, и жити собѣ будеме в любви. — Так и се, любый господарю, сердечно просит — ту юноша сесь, штобы есьте из­волили сердечну вашу Елену ему дати в сопругу, штобы жили, як творець при­казал праотцям нашым!»...

Батько, исповѣвши свое, занял мѣсто.

— Брате Игнате! — озвал ся наскоро Роман: — Елена еще и недоросла, она еще слаба, замуж сего лѣта не пойдет, мы свадьбовати и не мыслиме еще. — И з тым страшенны очи верг на Елену.

Елена смутно внурила свои в землю.

— Батьку Романе, я люблю Елену, она мене; мы уже давно пообѣцяли ся едно другому; будьте ласкавы благословѣте союз наш, — просил умилно Владимир.

— Нѣт, — сего лѣта нѣт.

— Ба, ачей и николи?! – Роман молчал.

— Стрыю! Я Владимирови пообѣцяла ся, я его сопруга буду или ничия; я Тихо­мира выстати не могу, он человѣк суровый, я щастлива з ним не буду, и радше смерти, нежели ему обручу ся,... — просила з плачем Елена.

И Игнат вмѣшал ся, всѣ просили, но даремно: Роман остал непоколебимым.

— Так, сыне, отходиме! Оставайте ся з богом!..

— Нѣт, батьку! — закричал з немалим огорчением Владимир. — Елена есть моя обручениця, она казала: умрет, а не будет иного як моя; и чом лиш обрыдна мамона препинат нашой цѣли? И кедь мы не в станѣ доспѣти оной на сей зем­ли, будеме свои на другом свѣтѣ, там, де нѣт позору на марное богатство, лиш на чистое сердце. Про то, любезная! я прощаю ся з тобов навсе. Нашу колыску нещастна рука судьбы колысала; ты — я знаю — не станеш вѣроломнов. — Про­щай и прийми в залог моей вѣрной любви памятник сей!... — повѣл и по­вѣсил золотый ланцок на шею Еленѣ, котора слызами обливала ся. — Аж те­перь идѣм, батьку! — воскликнул еще Владимир и оба отошли.

Дармо покушал бы ся кто изобразити жаль сердця бѣдной Елены... Аж теперь зачали ся страдания ей, ей отчаяние... Пропадла надѣя, смутный голос сопѣлкы, присутствие и облестны слова Тихомира, суровы укоры Романа, — вшитко то явило ся теперь ей тревожному воображению, поразило невинну дѣвочу душу, ударило в грудь, и из той груди, зо самой глубины добили ся горенькы слызы, потекли ряснов струев по лицю и измыли свѣжу ружу из чудно-прекрасной твари. И ружа зачала увядати...

Настала весна; приятны голосы сопѣлкы розходили ся по дубровам; горы и лѣсы ожили свѣжов зеленев, розкошнов вонев. Вшитко повеселѣло, а лиш Еле­на была смутна...

Еден приятный вечер, коли она, сидячи на лавици при хатѣ оплаковала свою печальну долю и послѣ горкых слыз наконець твердо заспала, явила ся близь ед­на женщина в обдертой одежи, з побуреным долгым волосом, туляла ся за уг­лом хаты и, обачивши Елену спящу, прикрала ся до ней тихонько и в миг про­пала...

Пробудивши ся по хвильцѣ, Елена желала по обычаю поцѣловати крестик, но ланцок пропал уже из шиѣ...

V

Весна в полнотѣ розцвѣла ся. Настал прекрасный мѣсяць май. Землиця божа приодѣла ся свѣтлым зеленым одѣнем, вся обрядила ся цвѣтами. Куды по­смотриш оком, всягды прекрасно, приятно, весело! На небѣ, в воздуху, по го­рам, по долинам — всягды завладѣла чудесна княжна-весна.

Всѣ наслаждали ся нев; а лиш едно сердце было, для которого весна видѣла ся зимов; то было сердце Елены...

Еден день, приятным раном, коли пламенны лучи сонця, поднесши ся изза гор, по­золотили остроконечны верхы Карпата, удавала ся весела ровта свадебных людей ко святому храму. Издалека, от высокых полонин, розносил ся тоскный голос сопѣлкы... Ровта вошла в церков. Думитриу женил ся з Еленов.

Сиво-бородатый священник вопросил Елену: вольно ли она присягает? Елена, подтронута иззаду руков Романа, отвѣтила тихым голосом: «вольно».

— Не пообѣцяла ся ли дакому уже?

Отвѣта не было. Священник повторил вопрос. Елена не отвѣчала. Видѣло ся, будьто она недужна. Священник отпрѣтил благословения своего и веселны сва­тове уныло розошли ся.

Но вечер созвал Роман всѣх гостей на малу закуску и просил всѣх поединоко, штобы наклонили Елену до исполнения воли его.

Елена лежала на ложи недужа.

Дом дрожал от звука музикы и веселых спѣвов; всѣ забавляли ся по вкусу своему: молодцѣ плясали, стары сидѣли округ стола и гостили ся.

Звук утихнул, штось дивное стало ся. Една ряндава женщина быстротов молнии вбѣгла в хату з блестящым ся золотым ланцком в руках и, остановивши ся пе­ред Тихомиром, закричала из всей силы: «Зложи рукы еще раз, Думитриу!»

— Ах, мати моя! ты нещастного сына породила! – заревѣл з плачем Тихомир. – Марие, Марие, ты, жено ада, отровнице жизни моей!..

— Ха, ха, ха! – засмѣяла ся голосом безумных Мария. – Подай рукы, ты, як ви­жу, познаеш ланцок сей?

— Пропадь, изчезни! Люде, спасайте мене!

— Думитриу, или по-твоему: Тихомире! О? як тѣшу ся, же ты познал и по так многых лѣтах нещастну Марию, безумну Марию, як люди кажут... Тобѣ по­щастило ся избѣгнути из темници и подержати ланцок сей для своей конечной пагубы; подай лиш рукы!

Всѣ гостѣ, як безчуственны болваны, призирали ся дивному зрѣлищу. Лже-Ти­хомир скочил и, ухвативши ланцок, будьто испуженый лев, пробил ся через за­дивену глоту — и исчез...

VI

Жолтое листье дерев уже валити ся почало на землю. Мария давно уже лежала в гробѣ. Она не могла отмстити ся на лукавом бояринѣ.

Голос сопѣлкы жалостны тоны розносил по верхам полонин, — аж еден час на­раз умолкнул...

На общом кладбищи една могыла зеленым мохом обкладена стояла. Под могы­лов спочивала Елена в обятиях смертного сна...

Еден муж сидѣл над могилов и з дѣтинячым удовольствием бавил ся якымсь-то ланцком...

Был то Тихомир.

Жерело: На Верховині. Ужгород, 1984. 202–212.