Повѣдкы о Ленинови
Як ся му то лем удавало ? Влапив до рук мою застругану церузу, фалат бѣлого папѣря, потяг своев шиковнов руков даскельо линий, и гварить:
– Ту маш „катюшу"!
Правда, я о „катюшох" уже вельо слухав. Але найчастѣйше никто не знав повѣсти, як тото оружие, з котрым русское войско знищило Гитлера, насправды вызирать. Бизовный ем быв што до того, же то зась лем мусѣло быти страшное оружие. А ту, оле, отець нарисовав якыйсь терьховняк, едну громадку цѣвок и то, гварить, тото страшное оружие. Ци то може быти? Пробовав ем и сам на истый папѣрь нарисовати точно такое дашто. Але, хоть як ем шацовав – отцев рисунок быв вельо удатнѣйшый и пересвѣдчившый. На моем ми все штоська хыбило, жебы тото оружие вызирало страшным. Найдостовѣрнѣйшый быв терьховняк. Каноновы цѣвкы на нем – то было штоська, з чим я не мог быти задоволеный.
– Та се тото страшное оружие?
– Гей. Правѣ тото, – одвѣтовав потвержуючо отець.
И што ся ту дало робити? Ци ся ми любило, або нѣт, по отцевом, „катюша" лем так вызирала.
Интересантное было едно. Отець нич иншое ани не рисовав. Не пришло му, напримѣр, на розум, обы нарисовав канон, куломет, шифу. Нѣт. Лем „катюшу". Очевидно, ся дагде у войську специализовав на такый рисунок, або му фурт якраз тото нищивое оружие зостало у найглубшой памяти. Едно было ясное: наистѣ дагде то мусѣв довго вежбати, кедь ся му то теперь удае нарисовати лем даколькома точныма линиями.
Дармо ем ся трудив. Я за ним у той схопности далеко заоставав. Выдерав ем з тейкы папѣря, потив ся и завидѣв. Щи и шофер, што сидѣв за тым каноном, ми скорше припоминав Робинзонового Пятка, наймилшу особу з моей первой прочитаной книжкы, як даякого там славного русского вояка. Так ем ся хвалив: мой отець знае нарисовати вояка, а я Пятка. Каждый у своем фаху найлѣпшый. Правда, на самых рисунках мои розны Пяткове ани не подобали еден на другого, але доганяти ми никто не доганяв прото, же правый оригинал никто ани не видѣв, бо у книжцѣ, котру я читав не была ани една-едина илустрация. Значить, Пяток мог быти и такый, якым го я видѣв з прочитаной книжкы „Робинзон Крузо". И зато Пяток, або и вшыткы Пяткове были удатны и достовѣрны. И тѣшив ем ся з нима.
Пришло якось, же нам у школѣ пороздавали „Повѣдкы о Ленинови", перву книжку котру ем прочитав на материнском языку, книжку, яка мала особеный вплыв на мою жывотну судьбу. Од читаня о вандрованях Владимира Ильича, его пригодах и бесѣдах з обычайныма роботниками, его теплых одношенях ку дѣтям, его револуционерскых идеалах зачали все вецей блѣднути у моей памяти упечаткы од островных авантур якогось там Робинзона Круза. Мою розрушену фантазию притягла теплота Ленинового слова, смѣла жертвеность за роботного чоловѣка. Было то штоська, што малого читателя спущать на землю, што одтягуе од Робинзоновой колибы на пустом островѣ, што заступать выдуманы пригоды лектуров ангажованов, котра наводить на реалны роздумованя. Фантазия ся наглѣ змѣнила на реалистичный образ. Ку тому, образ Владимира Ильича не требало представляти собѣ у своей дѣточой фантазии. Книжка была переповнена илустрациями з Ленинового живота. Просто ми невѣроятным ся видѣло, як еден такый низкый, наоко дробный чоловѣк, не барз поражаючый вонкашно, мог так пробудити дух прогресивного руху и стати на чоло револуции против зажерливых експлоататорох. Нѣт на той твари ани гнѣву, ани морщин. Выходить з ней любезный усмѣх и теплота, якы наводять и на такы исты выгварены слова.
Але з тым ся я правѣ и не мог так легко помирити. Докы ем не достав тоту книжку, я Владимира Ильича видѣв як высокого, моцного, нахмуреного и острого чоловѣка. А ту, на образѣ, передо мнов цѣлком обычайный, каждодневый чоловѣк. Ци то може быти? Як ся удало такому чоловѣкови стати ся великым револуционером? Вѣдь револуция ся робить канонами, кулометами, „катюшами". Гей, правѣ русскыма „катюшами", якы ми отець рисовав по бѣлых папѣрях. А ту при Ленинови нѣт ани канона, ани „катюшы". То не годно быти. Ачей тот, што рисовав тоты рисунки, нигда не видѣв „катюшу", та ю лем зато не нарисовав на Лениновы образы. Але то не значить, же он вшытко и мусѣв знати. Оле, мой отець знае и тото.
И взяв я до рук церузу и ку каждому образчику Ильича дорисовав по едну „катюшу", по еден танк, або канон. На цѣлый образ, по цѣлой книжцѣ. Так то буде лѣпше. Теперь ми Владимир Ильич цѣлком иншак вызирав. Нѣжны теплы очи замѣнила якась строгша сериозность. Така, яку я од великых револуционерох и чекав. Наконець, паруе ку такой особѣ додати и наймодернѣйшое оружие. Видѣло ся ми же ем на тот способ выправив прогрѣхы, котры наробив тот, што дав печатати сесю книжку. Так ми Ильич быв векшый, вецей доимаючый и пересвѣдчивый.
Вѣрив ем, же отець буде одушевеный, як увидит Ильича з танком и „катюшов". Ледвы ем чекав, обы-м ся му похвалив моев малярсков зручностев, за котру з доброй части и он сам мав велику заслугу. И наколи ступив ку мнѣ до хыжы, такой ем отворив цѣлу порисовану книжку:
– Смоть лем! И я знам „катюшу" там де треба.
Взяв до рук книжку, обертав пару бокох, смотрѣв илустрации, дорисованы моев дѣточов руков, запер книжку и наглѣ ся нахмурив. Намѣсто чеканого одушевеня зручностев своего сына, хыжу наповнив строгый голос:
– Стерай то такой, дургове! Скоро постерай!
– Та чом?
– Чом?! Та ци я тобѣ купую книжкы про то, обы-сь по них шрайбав?! Стерай то духом! Смоть го, нашов ся мудерець дорисововати образкы з Ленином.
Не памятав ем таку силну отцеву розгнѣваность и такый острый тон. Звенѣв ми его голос у обох двох ухах. Пак што! Вѣдь од него ем научив ся, як ся „катюшы" рисують. Чом же бы „катюшы" не паровали и на образках при великом револуционерови? Але на такы звѣданя, очевидно, не было мѣста. Требало чим скорше погледати гуму и постерати каждый порисованый лист у новой-новенькой книжцѣ.
– Нашов есь, де рисовати „катюшы"! Нова-новенька книжка, а ты по ней з церузов! Ты думаш, же тот, што рисовав тоты образкы, не знав, де треба нарисовати и оружие! Ленин быв силный своим словом, так як е ту и намалеваный! – дудрав отець оперши ся на стол, на котром его сын пробовав выправити тото, што думав, же так удатно зробив.
И отець ся не рушив од стола, докля з книжкы не щезли и остатны смужкы, выписаны моев церузов. Пак взяв знова книжку до рук, поперевертав стороны з илустрациями и, як кебы быв свѣдомый, же дакус против своего обычаю перегнав у строгости сопротив моей добронамѣреной идеи, котра не мала у собѣ нич пакостного, окрем того, же пофиркана нова-новенька красна книжка, як кебы наконець прочитав мою дѣтинску намѣру, додав вельо благшым голосом:
– Про револуцию, сыну, не треба лем оружие. Тото Владимир Ильич добрѣ знав. Лем прочитай ищи раз из увагов вшытко, што ту написано.
Вѣрив ем тым отцевым словам. И вѣрив и зрозумѣв, як ем наистѣ помалы и з ищи векшов увагов перечитав кажду повѣдочку з той красной книжкы. Наистѣ, ку Ильичови не было потребное оружие. Величезны слова и величезна любов ку роботному чоловѣкови было достаточное оружие про вождя роботницкой класы и револуционера...
Шплях, добронамѣрно зробеный у безжурном наивном дѣтствѣ, правѣ тогды, коли повѣдкы о Робинзонови замѣнили повѣдки о Ленинови, не стертый з дѣточой памяти. Ачей и он, так зробеный, помог, же тоты прекрасны повѣдкы зостали довго у памяти, як една з найдоимлившых памяткох на тамты невинны гунцутскы рокы, коли выдуманых Робинзонох змѣнила лектура о жывых и правдивых великанах.
Жерело: Конєц швета, приповедки о дзецинстве, 1980. и 1989.