22. октовбра (3. новембра) 1885, перед 130 роками в Сучавѣ (дн. Румы­ния) умер у вѣ­ку 73 роков Николай Леонтьевич Устиянович. Родив  ся 25. но­вембра (7. де­цем­б­ра) 1811 года въ галичском мѣсточку Никола­евѣ (од­ты и псевдоним: Николай из Ни­ко­лаева). Через его близкость до про­вод­ни­ка Руськой Тройцѣ М. Шашкевича на­зы­ва­ли его «четвертым з рус­ькой трой­цѣ». В означеню историка литературы Ф. Аристова, в своих тво­рах постоянно стремив  ся очи­­щати галицко-руськое нарѣчие од чужых слов и так го зближати з рус­­ским литературным языком, который по­ва­жо­вав еднако до­рогим и об­­щим як Великороссам, так и Малороссам. Ачей каждый познае тоту спѣванку:

Верховино, свѣтку ты наш!
Гей, як у тебе ту мило!
Як игры вод, плыне ту час,
Свободно, шумно, весело.

Ей слова – то верш священника Устияновича. З нагоды его юбилея подаеме повѣ­даня, де описуе, як зо своей фары в Славску первый раз выбрав ся на Угры пони­ка­ти, як ся там мають Русины. Правда же, в языку Усти­я­но­ви­ча подостатком суть поло­низмы (як ту: драмат, мѣсце(вый), навѣть, не­ма, нѣм, оказалый, поле до попису, поранок, только, хо­ро­ба, цѣкавость) и тур­киз­мы (люлька, тютюн), непри­выч­ны на Подкарпатской Руси, стрѣчать ся ту у него и постфикс -сь при дѣесловах (аж 71 раз), котрый характерный про вшиткых восточных славян, але начисто непознатый у тых, что и днесь зостали Русинами, най ся называют Лемкы, Руснаци або Русины.  Но иншак его повѣ­даня тече гладко, красно, интересно и захватуе читателя. Треба зазначити, же не лишь пра­во­пис, але и лексику, и порядок слов ту-там мѣняли «реформаторы» нераз по смерти автора: выс­ше -> вище, где -> де, дубровы -> діброви, завсе -> завжди, за то -> за те,  имѣем -> імаєм, кожда -> кожна, мому -> мойому, незнакомый -> незнайомий, про то -> тому, розумѣе ся -> розуміється, сей -> цей, сомнѣвати ся -> сумніватися, ту -> тут, хоть бы ты его -> хоч ти його б, хотяй -> хоча. На­примѣр, в выданях 1906, 1913 роков видиме ще всягды писати частицю ся окреме од глагола, а назвы на­род­ностей з великов буквов так, як и днесь пишут Русины, котры сохранили чутя своей бесѣды. Зо свого боку, выгваряня Галичины, перенесеное в правопис, подчиняеме ети­мо­ло­гии, и так пи­ше­ме по­всемѣстно: що -> что, бути -> быти. В цѣлому мож видѣти, же тогдышна га­лич­ска бесѣда, давным право­писом писана, овельо близша была до подкар­патской, допокы не зачали ю нагинати до фонетичных норем. Устиянович нароком вмѣшуе до повѣданя слова з южного боку Карпат, котры в Галичинѣ не хоснують: вадь, дуган, колыба, мелай, превелебный, туний – то сам пише в авторскых зазначках. Уже з того видиме, же практично робив про зближеня языка Русинов сосѣдуючых регионов, что днешным Русинам видит ся нерозрѣшимов проблемов.  Географичны назвы пише автор кус позмѣнено, але не тяжко познати, де ся то дѣе.

Ночь на Бержавѣ

Образець з угорской Верховины

Чи тямите вы, почтенны мои читателѣ, осень 1841‑го року? Была то осень дуже хороша, суха, весела, яких мало, а в Верховинѣ також и найстаршы вѣком люде не памятают. До св. Николы не было ще морозу, а першый снѣжок зачав порошити аж на самый св. вечер. Через весь падолист аж до поло­вицѣ грудня зе­ленѣли горы як в маю, ягодник и яблоня цвѣли вторично, ху­добка играла по полонинах, птиця гомонѣла по воздухах, потоки хохотали будьто милый з ми­лою в утѣшных розговорах, дубровы шевелѣли, и вся природа дыхала житьом. Охо­чо стинав рухавый верховинець молоды запусты лѣса на спаль для управы под яре жито, овчарѣ дули жваво в трумбеты з полонин до села, а з села одпо­вѣ­дали им ладканя чорнобровых красавиць та веселы игры дѣточок, та лоп­ка­нье роз­колысаных терлиць. Всюда было весело и мило, о! бо ж то всегда ве­се­ло и мило, як праведное грѣе.

В таке-то веремя покортѣло мене поскочити до сусѣдской Угорщины в Ма­ра­мо­рош. За чим? спытаете, мои почтенны читателѣ. От скажу вам правду, что я сам не знаю, что кортячка то хороба у молодого чоловѣка. И я розболѣв ся быв на тую слабость, бо тогды ще треба было на таку хоробу болѣти в Вер­хо­винѣ, и нибы то на торговельный збор, хотяй гроша было досить скупо, вы­брав ся я о Покровѣ аж до Бѣлок под Мукачов по сивыѣ угорщаки з довгими на ся­жень рогами и оказалым взростом, чтоб принаймнѣй на оборѣ было троха ве­лич­но, коли в коморѣ худо.

В понедѣлок раненько выбрав ся я в дорогу. Товаришом моим быв чо­ло­вѣк найпроворнѣйшый в селѣ, имкий до всякого дѣла, з языком на кождом зу­бѣ. Мав он, я казав бы, девять талантов, лишь едного ему не доставало до еван­гель­ско­го десятка, а тым была правость, простодушность. Хоть бы ты его  схва­тив и в мѣх завязав, он и з мѣха выповзнув ся и вылѣз, як то кажут, ши­лом, не про­дер­ши дѣры. Про тую скрутнявость прозвали его громадяне воб­ще Иван Ши­ло.

З таким же то кметьом, небывалому чоловѣкови вельми приручным, вы­брав я ся в до­ро­гу, розумѣе ся, верхом. А мав я конѣ красны и немалого взрос­ту, якѣ на Верховинѣ тяжко где стрѣтити, особливе на угорской сторонѣ, где вобще по­рода коней менша, як в Галичинѣ. За то треба менѣ спомнути, при­чи­ну до­слѣ­дят мои почтенны читателѣ позднѣйше.

До границѣ была добра миля, або на верховиньску мѣру три годины ходу. Под самою границею лежит село В...* Там мы вступили до пан-отця духовного на часинку. Той, угостивши нас по верховиньской щирости, всунув мому то­ва­ришови бохоня хлѣба до тайстры. Вымавляв ся я всѣма силами од сего надмѣру в гостеприимствѣ, а мой товариш не много зважав на мою бесѣду, но спрятав сквапно насущный до торбы. «Панцю,– каже,– Угорщина не спекла для нас хлѣба, а як имѣем в торбѣ, то сядем на горбѣ». И рушив конем споро, так что я и не мог попращатись по сусѣдски з почтенным духовным пастырем и мимо волѣ погнав за ним к граници. Менѣ ани приснилось в житю, чтоб кусень хлѣба став ся менѣ так дорогим.

За годину ходу мы были на граници, притыкаючой до Мараморошской сто­лицѣ. Не доходячи до верха, мы стрѣтили невеличкий, але ровенистый при­го­рок, окопаный в четыри углы. Тыѣ окопы звернули увагу мою, и я спытав моего товариша, котрый якбы за наем безустанку майже через половицю годины довбав у своей мосяжной люльцѣ з куртеньким на три цалѣ цибушком и забыв за всѣ свои языки в ротѣ, которыми передше через цѣлу дорогу молов, як млин, коли на всѣ заставки воду пустят, и то ковтав нею о сѣдлову терлицю, то выдував, то знов довбав, то знова харив.

– Панцю,– одвѣчав менѣ троха невдоволен, что я ему перервав тое для него важ­не дѣло и, може, ще важнѣйшую задумку.– Панцю, то стара быль. Тут били ся Турки з Ляхами, и Ляхы засѣкли ся были на том вершку и окопали ся око­пами, а Турки от там дале на самом Бескидѣ (на самой граници, где дѣлит ся спад во­ды). И зачав далеко и широко розповѣдати о войнѣ турецькой, за кото­рую и сам Гаммер* ничого не чував, а з того перейшов на Святослава, что выш Сколього под Зелеменьом бив ся з братом своим и где поле называе ся до днесь Свя­то­сла­вье, а дале за Ракочого, за Татары, за конфедератов, словом, за всю слав­ную вер­ховинску бывальщину, котра колись приключила ся в тых сторонах и, вмѣшавши ще напослѣдок до свого того [оповѣданя] Солудивого Бу­ня, вы­сыпав перед мною всю передавщину дѣдов и прадѣдов як старую протертую мо­нету, котра все мае цѣну, хотяй ничого за ню не докупит ся.

В том прийшли мы на саму границю. Я быв на верховинѣ недавным ще прибыльцем тогды и не видѣв ще угорской прославленой землѣ, и з великою цѣ­кавостию глянув я оком долу горами, где перед мною близко цѣла Мара­мо­ро­щи­на як на картинѣ розложена лежала.

Что ж то за прекрасный, что за превосходный вид! Але як далеко инак­шый од того, что менѣ выображенье наперед выписало. Мѣсто милых, дроб­нѣйшых, спошовых* вершков, на которых я грозна винны надѣяв ся стрѣтити, по­яви­ли ся менѣ темны величавы горы, далеко высши и стромкѣйши, як в Гали­чи­нѣ; а меж ними розложив ся довгий, колько оком сягнути можно, и широкий хре­бет, который огромностию своею здавав ся переходити всѣ свои сусѣды и за­ляг цѣлу полудневу сторону Угорщины перед моим оком так, что, приперши зрѣ­ни­цю* як до стѣны, ни пяди свѣта я не видѣв дальше.

– Через тую бы нам садити,– озвав ся мой товариш, который, наложивши собѣ угорским бакуном люльку, кресаню и лѣве ухо перекривив и цѣлым ро­том зачав дым з рота в воздухи дути.

– Як то? – спытав я.– Через тую высоку гору, что нибы всѣм Бескидам ма­ти лежит перед нами? А, то не може быти! Тамтуда хиба звѣрь мае свой путь по тых безвѣстьох та первовѣчных неперезримых борах.

– Панцю! Тамтуды ходят людкове,– одвѣтив менѣ товариш,– и мы по­йдем. То Бержава; там за нею лежит Мукачов од запада, а од востока за­чи­на­е ся Нѣр – угорске подолье. Минувши тую гору та й больши еѣ рамена, росте уже виноград, родят ся баньскѣ сливы,* что синевидскѣ Бойки по свѣту роз­но­сят, там мелай, угорскѣ дынѣ, там тютюны лѣсами, там солонины, там все­го, чого душа забагне. Гей, гей, то-то край! Але нашой вѣры уже там мало, там ли­ше Кальвины та Мадяры, а Бляхи* только ту у горах та на подгорю до Ти­сы.

Но я не много слухав бесѣды моего товариша, что зачав розплывати ся над зем­лею, где тютюну и солонины до волѣ, але мѣрив ще раз оком гору о двѣ милѣ пе­ред мною лежащу и не хотѣв ще довѣряти, чтоб тамтуда вела свѣтска яка до­рога. Бо корыто вод на Угорщинѣ и цѣла подошва гор лежит далеко низше, як в Галичинѣ, а верхи Бескида зносят ся далеко высше над наши, так что, глянувши з границѣ на угорскѣ села, порозмѣтованы помежи гор хребты, кож­ный верх стае ся огромнѣйшим, страшнѣйшим. Але годѣ было недовѣряти Ива­нови Шилѣ. Он перешив майже всѣ закутки близшого свого сусѣдства и за­познав ся, казав бы‑м, омаль не з кождою смерекою. Про тое, не одвѣтивши ему ни пов­слова, рушив я дале. Но ледве проминув я границю и глянув перед себе, ударив мя незвычайный предмет болезно в очи. О колько кроков од границѣ стояв стовп, а на нем вымальована висѣльниця з обвѣшеником и з написом по угор­ски, означаючим «Доразный суд». «Чи так вѣтае угорска земля свои гос­тѣ!» – погадав я в души; се в истину немила зустрѣч на перше вступленье ногою до чужой краины и непринадне свѣдоцтво для жительов еѣ. Мимо волѣ пере­су­нулось якесь зражающе чувство через внутренний мой смысл, а моя ве­се­лость облеклась легкою задумкою. Здавало ся менѣ, якбы мя кто роз­стро­е­ною скрип­кою збудив з тихого милого сну.

Серед незадовольняючих гадок за чоловѣчество, за просвѣщенье, за буй­ность, ко­то­ру часто свобода сама выроджае, зойшли мы прикрым, дуже стром­ким хреб­том до першого ту сусѣдского мараморошского села Студене, которе по­­слѣд­ними часами за вѣрность к монарсѣ через половицю в огнѣ спо­пелѣло, а пер­шим предметом, який нам в порозѣ села появив ся, была знов таб­лиця на вы­со­ком стовпѣ з висѣльницею и жертвою еѣ. Такий же самый сторож впро­вад­жав нас до кождого села и знов выпроваджав, и знова вѣтав и знова пращав ся з нами. Чи тыѣ образы, обез­слав­лю­ючы край и его народ перед очима чужо­сто­рон­ных, осягают намѣренье свое, або чи они осво­юют злобу з еѣ наслѣдствами, есть пытанье, которе я не ва­гав бы  ся на по­слѣдну сторону рѣшити. Будь‑куда они истребяют всяке довѣрье в кож­дом путнику и стают в самотных и без­люд­ных сторонах для одиноких ис­тин­ными страшищами, выганяючими всякий супокой, навѣть и сам сон.

Так дѣялось и зо мною. З першого села я рѣшив ся в души вернути на­зад и быв бы и здѣлав так, если бы мой товариш, которого теперь попри угорский дуган ще й угорского туного вина и дынь, и солонины закортѣло, не одвернув мене од предпринятя. Однакож для лучшой безпечности, на всякий злучай, мы прибрали собѣ ще одного товариша, заселенника в Студеном, но чоловѣка нам цѣлком незнакомого. Позднѣйше довѣдав ся я не з великим для мене удо­воль­ством, что то быв циган, родом з‑под Унгорода и од колькох лѣт лише в Ма­ра­мороши пробываючый.

День быв з поранка ясный и красный, з полудня зачало хмаритись, воз­дух став ся тяжким, над Бержавою розстелив ся густый мрак, вѣтер зачав носити собою, и все свѣдчило на скорый дождь. И ледве мы проминули Пилипець и доганяли до Исок – села под самою Бержавою лежащого, чи, лучше сказавши, прилѣпленого до стѣн Бержавы, люнуло як з луба и, якбы весь електричный плын зобрав ся в тот закуток свѣта, зачало страшенно играти громами понад наши головы. Чим скорше треба было глядати прихороны. Гостинницѣ в селѣ не было ниякой, але было до тридцять жидовских домов, а в кождом домѣ – корчма.

Тяжко было выбирати, бо ся не здало навѣть; мы впали до першой-лѣп­шой, что серед села лежала. Людей было до волѣ, але ани кусочка хлѣба, ни молока, ни жад­ной рѣчи, чим бы можно было утихомирити несупокойного в собѣ гостя: лишь едного бакуну было достатком.

Навѣть горѣлки не знайшов бы-сь быв и на лѣк, а за овес и сѣно для ко­ней – ани гадай. Людище сидѣв, курячи люльки, и убивав час балаканкою. Скоро сьмо ся появили, звернули ся всѣх очи на единых нас, бесѣда утихла, лишь по­шеп­ты зачали пересуватись од сусѣда до сусѣда. Что мы галичане, по­зна­вали всѣ по одежи мого товариша, но за чим мы приплыли в тыѣ стороны, где ни­я­ко­го чужинця николи не видати, и куда наша путь, тое было, здае ся, важ­ным для них пытаньом. И незадовго зачали по одному выноситись з корч­мы до сѣней и выпытоватись товариша-цигана, который меж ними здавав ся бы­ти як у власной громадѣ меж найлѣпшими знакомцами.

Незадовго довѣдали ся они за все, и довѣдались больше, як было в ис­ти­нѣ, а именно: что купець молодый з Галичины ѣде до Бѣлок на тор­го­вельный збор за волами и буде платити голосно, бо там дуже подорожѣла худоба. Цѣ­ка­вый жи­док, чоловѣк середного вѣка, а низкого взросту, з очима маленькими, но быстрыми, як у ящорки, быв, розумѣе ся, першый, что мене за мое отечество и за цѣль моей пути пытав. Не было причины крыти ся з моим намѣреньом, а в преки была причина сказати правду, что ѣду до Бѣлок пару молодиков ку­пи­ти на хов. Но з едной пары зробилось меж людьми колько, а дале коль­ко­над­цять, и я став ся в селѣ, где, крем священника, може николи не бывав чоловѣк з выс­шой над прощаву народа верстви, скоренько предметом розговоров, а мои крас­ны конѣ, в том кутѣ полудикой стороны угорской землѣ незвычайны, – пред­метом общого ненаглядного пересмотру.

Прикро менѣ было читати тое все из таблицѣ их лиця и поодиноких слов и пы­тань, и я знов хотѣв повертати назад дому з‑помежи люда, который, хотя одного з нами роду и бесѣды, однако завсе чтось для чужинця одстрашаючого, чтось дикобуйного в собѣ являе, и завитый в своей волохатой гуни з довгими по землю рукавами и розчухраным чорным волосьом на головѣ, непринадный образ представляе. Но дождь не перестав льляти як з всѣх заставок, и громы би­ли без устанка. Треба было доконечно ждати лучшого веремя. Тым часом люде мѣнялись в корчмѣ, и одни одходили, други надходили, и не минула го­ди­на часу, знало цѣлесеньке село за богатого молодого купця, проѣзжаючого до Бѣлок на славный торговельный збор за волами. Найлѣпшым в том взглядѣ звонком, розносящим сей голос, став ся циган Петро, который, ледво при­спѣв­ши до села и постаравшись помежи газдами за сѣно и овес для коней, щез як камфора в селѣ и через цѣлый час ани заздрѣв до корчмы.

ІІ

Чтоб ухилитись од пересмотра людей, наплывающих чтораз больше до жида з потребою и без потребы, рѣшив ся я удатись до мѣсцевого священника, хотяй менѣ цѣлком незнакомого, але, на мое крайне неудовольство, не было его дома. И так быв я змушеный статись предметом, занимающим цѣле село. Око­ло третой годины з полудня надтих дождь и появив ся циган. Скоро велѣв я сѣд­лати, и незгодлив сам з собою, чи вертатись, чи пуститись дале на божую во­лю, зачав я увѣдовати людей, чи далеко ще до Бѣлок и чи настиг бы я ще в час на збор, если бы я хотѣв заночовати тут. Но я довѣдав ся, что уже было за­позд­но, бо до Бѣлок ще з Исок было на лѣтный день ходу.

Тым часом жид, властитель корчмы, не пропускаючий жадной хвилѣ до за­робку и хосна, звернув до мене та й каже чисто руским словом:

– Панцю! Почто вам трудити ся аж до Бѣлок, где не буде ниякого збору, ес­ли так буде льляти, як днесь. Я знаю, что вы з ничим повернете, бо там и так худоба дорога теперь: от я маю колько пар молодиков, яких и коло Дебрецина не знайдете, а продам их дешево, бо требую гроша,– и запровадив мене до сво­ей оборы, где его худоба з поля повертала, бо уже вечерѣло. Я, уваживши, что в истину шкода была по таком уже трудѣ назад повертати, а може, без дѣла боль­ший труд класти, выбрав собѣ з‑помеж его худобы двѣ пары молодых вырост­ков и звѣдав ся за цѣну.

Жид зацѣнив як за родну мать, так что ему не мож было навѣть од­по­вѣс­ти, и я крикнув на товариша за конем, чтоб повертати назад.

Аж в том зближае ся якийсь чоловѣк в гуни з циганом, который, оче­видя­чки, не задоволен быв моею гадкою, та й каже зтиха:

– Вы, панцю, не слухайте жида, бо жид завше жидом; на зборѣ буде мар­жи­ны довольно, и дуже туно, бо долу выгорѣла паша на гир;* до Бѣлок зайдете ще на час, если зараз сядете на коня и подночуете на Передѣлю. Послухайте ме­не, а не пожалуете того.

Я обернув ся до чоловѣка и глянув ему в око. Но з очей его заяснѣло до мене чтось так простодушного, щирого, что менѣ аж радостно зробилось в души, и якбы родный отець промовив до мене, я хватив ся розлучно его рады, благодарив, скочив на коня и дуй же наперед. Всѣ люде з корчмы выйшли за мною, подивляючи удатны конѣ, и оден з товпы, може быти, что и тот сам чо­ло­вѣк, крикнув за нами на цѣле горло:

– Панцю, возьмѣт сѣна, вадь соломы в рукав, бо вам  ся придаст.

Но я не мог порозумѣти цѣль той порады, не вѣдав нужды, чтоб жменя мервы менѣ на пути была потребна, и, обернувшись, одвѣтив недбало:

– Таж у кождом селѣ знайде ся жменя соломы, если буде еѣ потреба, – и, потисши коня, посадив в сторону к лѣсам, которы залягли стромкиѣ стѣны Бержавы.

Дождь надтих цѣлком, у воздухах усмирилась борьба, но вечер настигав чимраз скорѣйше; зачало смеркати. Пересунувшись через багнисту млаку, кото­рых под кожною горою достатком, мы станули напрасно под громкою стѣною стораменной Бержавы. Глянув я ще раз перед себе и наоколо. Перед мною сторчали скалы, розвѣшены по стромах, и чорный непереглядный лѣс, за мною – село, приперте до горы як ластовяче гнѣздо до хижѣ, а надо мною ночь темна.

– Петре! А чи далеко ще Передѣлье?

– Ще двѣ годины спорого ходу,– одвѣтив мой циган,– а ту треба злѣзти з коня, бо шкода худобы.

Не теряючи часу, мы позсѣдали, и – далей на стромы в лѣс. Аж теперь я розпознав путь, яка нам передстояла. З скалы на скалу, з каменя на камѣнь, з за­рвы на зарву треба было садити. А чимраз ставалось темнѣйше, чимраз дѣялось при­крѣйше, чимраз страшнѣйшы одкрывались боры, а дорога зужалась на тѣс­ну пѣшку. Конята, не привыкшы до таких стромов, на­пру­жо­вали всѣ свои си­лы, рвались, и знов уставали, и знова рвались и дерли ся будь‑то серны по ска­лах, перехапаючись выскоками з одной на другу. З чола льлялось, як з стрѣ­хи, в сердцю билось, як коваль о бабку, а оддых розтискав груди. Но годѣ од­по­чи­вати, бо ночь залягала плахтою. Напослѣдок стемнѣлось цѣлком. На крок не до­зрѣв бы ничого перед собою. Товариш не видѣв това­ри­ша, ани коня, что дер ся за ним. Мы ишли омацком и слѣдили оден другого по голосѣ. Двѣ годины цигана здавали ми ся менѣ довгшы, як найдовгша ночь глу­хой осе­ни. И мѣсто двох зробило ся пять годин тяжкого нужденного ходу, нуж­ден­ного для мене, а ще больше для по­слушной звѣрины, что тягла ся за нами. Аж на­послѣдок, знурены до край­ного, ударивши не раз колѣном о скалу, а чолом о пер­вовѣчного бука, звѣду­ю­чи ся без устанку, чи далеко ще Передѣлье, тая ожи­да­на Кальвария, мы добились при послѣдних моих силах на ровнѣй­шую землю и мягшую пѣшку. Крыхтинку учинило ся виднѣйше, и я догадовав ся, что мы з лѣса вы­шли.

 Подойшовши ще на стаю, станув циган и звѣстив нам, что мы на мѣсцѣ.

– Як то? – спытав я сквапно.– В Передѣлю?

– А так, на Передѣлю.

– А где ж суть хаты? Село?

– Ту нема села и хаты нѣт жадной.

– Як то? И мы маем ту ночовати в той дикой пустыни, в тых безвѣстьох, где хиба лишь звѣрьови прибѣжище? Чоловѣче! Ты обманув нас або зблудив сам и нас ведеш в блуд. Я тобѣ не довѣряю. Менѣ люде казали, что подночуем в Пе­ре­дѣлю, розумѣе ся, в селѣ, что, може, невеличке, но однак не так пусте, чтоб не могло помѣстити три чоловѣки та й три конѣ.

– Панцю,– одвѣтив менѣ циган голосом, в котором нибы задив, а нибы обмана проникала.– Панцю! Ту нема села, что бы  ся называло Передѣлье; так зо­ве ся полянка, на которой теперь стоимо, бо перетинае Бержаву и высокий еѣ хре­бет и творить низину, через котору можно перехопитись на другу сто­рону той горы.

В моей головѣ розсвѣтилось, якбы менѣ кто здер полуды з глуздов, но в очах почорнѣло ще горше. Через хвильку, в которой цѣлый нерозтроп мого дѣ­ла ударив мене в чоло, стояв я нерозлучно. Аж напослѣдок зачав ся пытати:

– А где ж мы будем ночовати в той пустыни?

– Есть ту колыба, где подночовуют косцѣ тютчаньского пана пре­ве­леб­ного, бо тая полянка належит до тютчаньской церкви, там же и мы пере­но­чуем,– одвѣчав супокойно циган и пустив ся, хотяй ту нас пѣшка цѣлком ли­ши­ла и только чистый мягкий морог под ногою угинав ся, безпечным кроком до добре знаной ему колыбы.

Необав мы знайшли тую единесеньку приохорону од дождю и бурѣ, од лю­того звѣря и ще лютѣйшого злого чоловѣка, которого образ на стовпах по всѣх селах добре менѣ вгрыз ся в тямку, и, привязавши коней до близенького кор­ча, мы яли ся розглядовати чи, лучше сказавши, розсмотрьовати руками по нашой комнатѣ и думати за огень. Цѣла колыба складала ся з четырьох грубых повалин, вытесаных з розколотого бука. Одным концьом припирали они до землѣ, а другим лежали на колику, поднесеном двома в землю вбитыми сохами. Серед колыбы на землѣ знаходив ся попѣль, колько угликов и недогарок дере­ва, на пядь великий.

Найпершым и найстаршим дѣлом было: розложити огень. Без того ни гад­ки перекоротати ночь. Но як ту его розпалити? В колыбѣ замокло все на­валь­ным дождьом, ни одного углика не знайшло ся сухого, ни одного патычка, з котрого бы ще не цяпкало водою.

Мой Иван Шило, который через цѣлый час в Исках быв веселый, а, са­дя­чи улетями* к горѣ, затямив за всѣ свои языки и только коньови додавав охоты, рѣшив ся, уважаючи крайную нужду, пуститись в лѣс и пошукати сухого лому. И майже через цѣлу годину глядѣв он по вертепах, держучись одного моего голоса, который часами пускав я, чтоб где не заблукав ся при ночной потьмѣ в борах, и повернув назад бездѣльно. Сум, тяжкий сум заляг колыбу и цѣле еѣ семейство, бо ж и циганови, который, крем себе, за ничо не здавав ся дбати в свѣтѣ, скучно было без огня. И в истину в такой пустарѣ, где серед бѣлого полу­дня медвѣдь в стада волов впадае, где вовк лѣтом подорожному залягае  до­ро­гу, и найодважнѣйшому не мило бы было довгу осенню ночь пересидѣти без огня; тым сумнѣйше было для мене, казав бы, для скитальця в чужой краинѣ, где завсе по стовпах висѣльниця пригадуе, что ту не всюда ся видко. Сам я не знав, что розпочати, а ту голод яв докучати и конѣ зачали рватись, об­грыз­ши галузы корча.

Аж теперь я пригадав собѣ щирую приязну раду якогось почтивого гуня­ни­ка, а голос его «Панцю, возьмѣт сѣна в рукав» зазвенѣв менѣ в середину ще раз як голос отця до блудного сына. И пришов менѣ на гадку Робинзон в дѣ­тиня­чой небылици, и яли сьмо кресати огня и роздувати до мокрого угля, га­да­ю­чи, что розгорѣлым буковым черьом просушат ся. Але бездѣльный труд, да­ремна усильность! Я вже пострадав всю надѣю, и рѣшив ся на божу волю лячи и спати, аще будет возможно. Аж ту прошибла ще одна гадка через мою голову. Схилившись, зачав я глядѣти головнѣ, что зараз спочатку послѣдив быв на огнищѣ. Осмотрю на всѣ стороны, и бач! Знайшла ся завержена в кут под по­ва­лины и, о радости! з одной стороны суха.

Як днина сонцем, так я утѣшив ся домыслом моим. «Сюда черю!» – крикнув я весело и забрав ся до дѣла, а товаришѣ одбѣгли за ломом. И за хвилю блискнула поломѣнь, затрѣщали дробны прутики, засвѣтила радость. Наклали мы лому довольно и, чтоб не пригасло скоро на ватрѣ, зняли едну повалину з колыбы и положили оден конець на огень, посуваючи ним чтораз далей по мѣ­рѣ, як пригаряв в огни.

Розтягнувшись теперь з удовольством биля огня, став я промышляти, як бы ту усмирити голод, докучающий уже давно безмилостно, и я уже хотѣв по­спы­тати цигана, чи не мае он овсяного ощипка. Од рана не было ми ничого в ро­тѣ, а труду было аж надто. Аж ту вытягае мой вѣрный товариш подарок з В... и яв весело усмѣхатись до него:

– Панцю! А правда, кто мае хлѣб в торбѣ, той сяде и на горбѣ?

– Ой, правда, правда, Иванцю; але дай‑но ты его сюды!

И розломав я на половицю, и одною половицею подѣлив конята, а другу роздробив з товаришом. О, як же то смачный хлѣбець, поцукрованый трудом и го­лодом!

Покрѣпившись хлѣбом, гадав я, что уже конець всѣм недогодам, але я ошиб ся. Ту зачали ся новы, а моей терпеливости и одвазѣ, котора ще досить храбро держалась, отворилось широке поле до попису.

ІІІ

Повночь проминула, як мы учинили огень. О першом когутѣ по нашой ува­зѣ храпѣв уже циган у твердом, як ся здавало, и смачном снѣ. И менѣ зли­пались очи, як уста до меду, але я не допускав сна. Менѣ переходила цѣла днешная днина по тямцѣ, и, роздумавши, что тут осторожность буде найстарша добродѣтель, угодив ся я з Шилом перепускати ся до спочинку. Мы ночовали в са­мом осередку широкого мешканя лютого звѣря. Что хвиля мог он над­плы­ну­ти, подкрастись и убити конѣ, цѣлый мой маеток. З другой стороны, были мы чужинцѣ в буйной краинѣ, где злобу и доразным судом годѣ ще поскоромити. Цѣле село Иски свѣдоме за мѣсце нашого ночлягу, а тым мѣсцьом есть, казав бы‑м, дика безвѣсть серед первовѣчних боров, на страшной горѣ межи най­высшими щитами высокой Бержавы. Туда переходят люде, только великою нуж­дою притискнены до того пути, а переходят лишь вартугами.* А кто бы по­ручив ся, что в Исках не знаходив ся злый чоловѣк, пройдисвѣт, лакомый на чу­же добро, як звѣрь на жир? О менѣ розголосилось довольно широко, что за во­лами иду; кто ж бы сомнѣвав ся, что коло мене значнѣйшый грош ся знайде. На­послѣдок быв з нами чоловѣк, которого власне его око, хотяй не явно на зло­чинника, од­на­ко ж достаточно на обманщика цѣховало. Кто ж з нас на­гонит, дослѣдит его, если нам спящим сяде на легкого бѣгуна и пожене свѣ­тами? А чо­ловѣк сей быв циганьского роду; кто не гадав бы, что в ньому и ци­ганьской до коней при­язни не знайде ся довольно много? Он и так стратив цѣл­ком довѣрье мое, коли в Исках безустанно звивав ся помеж знакомцями, мо­же, також цига­на­ми. Мой галицкий товариш надармо прозывав бы ся Шилом, если ­бы быв не дослѣдив, куда сей мѣх сапит.

Теперь храпѣв он, сей чоловѣк, а кто вѣдае, чи сон бере ся его очей? Мо­же, першый знак змовленых товаришов возбудит его до страшенного дѣла, уже намѣреного, и нѣм ще сонце зойде, не остане ся ани слѣду наших костей на чужой земли в вертепах. Наша опасность была велика, и, може, то не пер­шый раз уже жаловав Шило, что у него язык на кождом зубѣ и что одного з них залохтала кортячка выявити перед циганом цѣль нашого пути.

А тут еще быв я цѣлком безоружен, як и товариш мой, чтоб в случаю хоть житье обороняти належно. Ще раз реку, моя опасность была велика. И коли я так розгадовав в духу над всѣма тыми обстоятельствами, дозволивши то­ва­ри­шови припочити мало, а циган, перевернувшись на другый бок, ще лѣпше зачав хра­пѣти, надойшов скоренько час досвѣдчати, оскольки я ошиб ся в роз­смот­реню моих обстоятельств.

Иван задрѣмав давно, слѣдно было по тяжком оддыху, дрѣмали и конѣ, пообертавшись головами до ватры. Все утихомирилось, як в тяжком снѣ. Я закурив люльку и став поправляти огень. В том зачало чтось трѣщати далеко в лѣсѣ, якбы кто злегка ступав по дробном ломѣ. А лѣс быв близко колыбы, лед­во о десять кроков. Я встав злегенька, припер ся за повалину колыбы так, чтоб мя з стороны, где ся чтось наголошало, не можно было доглянути, и напружив всѣ мои змыслы. Трѣскот добывав ся гдесь недалеко з лѣсу и при­бли­жав ся звольна, и чимраз выразнѣйшим было ступанье ногою. Хвилями утихало, але появляло ся знову, все близше. Конѣ прочунялись и яли стрычи ухами и не­по­ко­итись. Аж надто слѣдно было, что чтось зближаесь, але что?

Стихенька пробудив я Ивана и звернув его увагу в сторону, одколь доходив трѣск. Довга минула хвиля, нѣм тот позбирав змыслы з твердого первосна.

– То звѣрька,– каже,– я вержу головнею.

– Нѣт, не звѣрька,– пошепнув я,– чтоб не збудити небезпечного цигана: звѣрька не ступае так осторожно.

– Ой панцю! Медвѣдь заходит, як кот коло сала, нѣм  ся на добыч верже.

– А як не звѣрька, Иване?

– То нас два, чого ж ту дрожати?

– А того ту не числиш до нас?

– Тому шурну зараз головнею в очи, чтоб вовѣки свѣту божого не оба­чив,– промовив дерзкий верховинець голоснѣйше, чтоб и повсонному мож было чути.

– Не уражай чоловѣка, он може, еден з найчеснѣйших людей,– озвав ся я також голоснѣйше.

– То нехай же спит и лежит камѣньом, коль храпит як подрѣзаный,– моркнув Иван и став надслухововати далей.

На хвильку утихло знову, але в необав затрѣщало при самом крайчику лѣсу, что мы аж схопились оба на ноги. Довгше не мож было ждати. Я порвав конѣ за поводы, а Иван вхопив головню в обѣ руки и верг так сильно в сторону лѣсу, что, ударивши о бука, розсыпалась дробным огньом. В том спудились конѣ, стали дубонѣти ногами и вырыватись з рук. Щастьом ухватив Иван скоро за поводы и помог придержати. Конѣ успокоили сьмо, але хви­ля, в которой спознати было можно, чи звѣрь, чи лукавый чоловѣк под­кра­дав ся к колыбѣ, проминула. Дудонь коней заглушила порушенье ворога за безпечными буками.

И знов утихло все, як до сна, але в моем сердцю не могло уже утиши­тись. Несупокой заляг цѣлу грудь. За сон не было уже гадки. Циган храпѣв ще смачнѣйше. Чи могло то быти, чтоб он не пробудив ся на наш крик и дудонь спу­дженых коней? В том велика загадка. Будь-куды повернулась гадка, розвага велѣла недовѣряти. Злоба могла все еще укрыватись за першым де­ре­вом о де­сять кроков од колыбы и ждати удобнѣйшого часу. Подходити и слѣ­дити одному з нас без всякой боронѣ з голым пястуком не была рѣчь дорадна. Пуститись обом – ще опаснѣйше. И мы рѣшились ждати на мѣсци конця того драмату и ура­дили, чтоб порушати часами конѣ за поводы, обы не за­дрѣ­мо­ва­лись и чуйнѣйшим ухом и ноздрями вѣтрили ворога.

Довго и старанно наслухововали сьмо ще, чи зашелестит знову який го­лос з бору, але надаремно. Всюда было тихо, як в гробѣ; навѣть и циган пере­став храпѣти, и вѣтрець не ткнув листочка дробного на деревинѣ. Уже нам ся на­увѣ­рило и подслухованье, и мой товариш розпустив знову заставки свого ро­та и зачав розповѣдати за небылицѣ цѣлого свѣта. Но мене не приймали ся его розвеселяючы розговоры, котры нароком здавав ся выбирати, чтоб и я став ся веселѣйшим. Мене ломав сон. Дневный незвычайный труд, безустанне напру­же­нье змыслов занадто ослабили мои силы, и мимовольно злипали ся очи, хо­тяй душа не клалась до супочинку.

Яло студенѣти, и густый мрак почав прилягати землю. Забирало ся до поранка. Урадованый надѣею на скорый день, я прихилив голову до сырой землѣ и зачав дрѣмати.

И здрѣмав ся в истину. Но не знаю, чи ще пять минут проминуло, як свѣ­ду­чество мене одбѣгло, я прочув в просоню дудонь, занесену здалека зем­лею. И в той самой хвилѣ протямяюсь назад, надслухаю стараннѣйше ухом, при­ло­же­ным к земли. Так, дудонь в истину, якбы колько людей ступало сильно по ска­лис­той, во внутрѣ, як се в горах придаряе ся часто, порожной земли; чи, може, по­доб­нѣйше, якбы колько коней горѣ верхами гнали в полонину.

Схопив ся я знову и став пытати Ивана. Но ще я заледве мог докончити мое запытанье, як ктось свистне в пальцѣ долу под полянкою, что аж всѣ горы и бо­ры воколо застогнали. Ту уже не было сомнѣня, але и не было способу охо­ро­нятись. В крайной опасности порвав я за сѣдло, одшпинкав стремена, верг одне Иванови, который побѣлѣв и зачав дреготати, як лист на трепетѣ, а сам порвав цигана за обшийку у гунѣ и крикнув что силы:

– Петре, вставай!

– Га, га, га, что? что? – зачав той белендѣти.

– Вставай, бо тобѣ першому розчереплю стременем голову.

– Га, га, что? – забелендѣв той знова, чи то удаючи, чи то в истинном просоню, и зачав якбы нароком наново храпѣти, мов продертый мѣх коваль­ский. Хотѣв я ядернѣйшим средством протверезити мнимого ворога, але не бы­ло уже часу. Ледве о стаю од нас свистнуло в пальцѣ вторый раз ще раз­нѣй­ше и зачало руским и угорским языком скликовати и верещати:

– Петре! Василю! Иштван! Янчи! галала, галала, талалала, гойа-га!

И ще раз свистнуло, и дудонь двох коней приближилась майже о колько кроков.

Розлучившись на все, станув я з стременом у руках перед огнищем з крѣп­ким намѣреньом житье мое дорого продати и глянув на товариша, чтоб при­по­дати и ему большой одваги. Но як же‑м  ся зачудовав, зобачивши усмѣ­ха­ю­чо­го ся до мене и опустившого руки.

– Панцю! Ходѣт спати: тыѣ два розбойники трепещут больше, як мы, од страху, слѣдно то по их голосѣ! – озвав ся спокойно Иван и зачав при­шпин­ко­вовати назад стремено.

Тым часом прошумѣли поперед нас спорым клусом два чоловѣки на ко­нях, посвистуючи в пальцѣ и воскликаючи без пристанку чтось нибы з‑жи­дов­ска, то по угорски, то по руски:

– Василю! Петре! Иштван! Янчи! Галала, галала, талалала, гойа-га!

Звольна и мои руки охлябли, а од головы зачало чтось пересуватись долу суставами, дѣйстно так, якбы мя кто з горячой купели на студеный вѣтер по­ста­вив и полегкы керничною зливав водою. Но я ще прислухововав ся довго той до­свѣтковой серенадѣ на Бержавѣ, и погадав, и сказав, обернувшись до мого то­вариша, который почав одвязувати конѣ, обы трохы сиротята попасти: Иване, Иване! Ты быв побѣлѣв спочатку, як трава на морозѣ, але тот не есть без­ум­ным, что тя прозвав Шилом.

Зо всходом сонця рушили сьмо в дальшу путь, и я обачив красную за го­ра­­ми Угорщину. В истину прекрасный край, благословенная земля! И народ крас­ный, лишь горячый в гнѣвѣ про буйность и честолюбивость. Але Русь брат­ня есть тая ж сама, что у нас, тиха, смиренна, блага, обще лице душѣ за­вла­дѣ­того племени. Мадяр одважный про славу, Русин угорский бодрый про за­кон; Мадяр гостинный, Русин щирый; Мадяр имкий и рухавый, Русин по­воль­ный, но неутомимый; Мадяр яркий и жесток, Русин уступаючый, тер­пе­ливый и милосердный. Много противностей в появѣ житя, хотяй оден край, оден закон и нибы ровна свобода.

При поворотѣ вступав я омаль не всягде при одпочинках до панов пре­ве­леб­ных духовных отцьов, всягде дознав щирого приюта и увѣрив ся, что угор­ска верховина заровно безпечна, як наша; однако по вторый раз обночо­ватись на Передѣлю не покортѣло мя больше. И в бѣле полудне есть тая дика осторонь страшлива для кождого путника. З половичного того верха Бержавы як же дроб­ными выдают ся галицки Бескиды Самборского, Стрыйского и Ста­ни­сла­вов­ского округов! Радостно и весело споглядав я на Ма­ра­морошску землю з вер­ха границѣ нашой, але ж сто раз радостнѣйше липла зрѣниця до тебе, родная кра­ино, з угорских Бескидов. Галичино! Батьковщино! Своящино дорогая! Яка ж ты мила рускому сердцю!

1852 р.

Бляхы =так называли верховинцьов за Карпатами галичскы верховинце, ачей, од Волохы
В… =мож думати, Волосянка (поз. мапу)
вартуга =група, ватага
выгорѣла на гир =выгорѣла без слѣда, зовсѣм
баньски сливы =быстрицѣ (сушеницѣ, ачей од их чорноты и блиску)
Гаммер =Гаммер-Пургшталь Йозеф фон (1774—1856), австрийскый дипломат, историк
зрѣниця =чорна цятка в серединѣ радужкы ока, зѣниця
спошóвый =з благыма схылами, легко клесаючый
ýлеть =простор, широкы терены

Ночь на Бержавѣ, образецъ зъ угорской Верховины
 Зоря Галицка, 1852, №№39–42.