Семый рай
Загорода дѣда Данила была найнеобычайнѣйша загорода на сем свѣтѣ. Уж од самых свинарень, закрытых вымолоченов лоньсков соломов, з бокох обгорожена конопляныма стеблами, она едным своим концем досягала межи жовто-зеленой руменковой Свиньской лукы, а своев найвекшов частев граничила з подмытым берегом плыткой жабериновой яругы.
И все ем гварив: ту на конци той обгороженой комоничаной загороды находить ся семый рай. Про школяря, котрый шѣсть дни у тыждни пересидѣв у школной лавцѣ, за тыма коноплями наистѣ мог быти правый рай.
– Не гуторь так. Рай ся находить на конци свѣта, – повѣла бы мати.
А про дѣда, зась, конець свѣта было штось далекое и нежаданое. Нияк не тото, што ся находило за его комоницев.
А менѣ нашто было пущати ся у далекость?
Мати, з мотыков у руках, одходила деська на цѣлком иншакый конець свѣта, а мене зохабляла у загородѣ дѣда Данила.
А была то наистѣ прекрасна загорода! Окреме тогды, коли ся над конарями многых дерев зачервенѣли первы вишни, и коли зачинали жовкнути барацковкы. Гей, правѣ тогды была найкрасша. Не мусѣв ем выполоти дудву коло плотика, жебы-м достав право вычмовхати на первы дерева. Нѣт. Выполола ю баба Ганя сама. А навечер, коли мати, зунована од роботы и росчервенѣла од пекучого сонця, заходила за своим сыном, хвалила мня баба Ганя, якый ем быв барз добрый, послушный и рядный.
А и быв ем. По уха замурганый од забав из глинов, з червеным языком и заквацканов кошулев од первых вишень, з повныма кешенями зеленых барацковок и космачок. Наистѣ, давав ем пересвѣдчивый образ доброго, рядного хлопчика, первачка из ненаписанов домашнов задачов.
Но так мой портрет вызирав лем скоро у яри и тогды, коли яруга была суха, коли у ней валалска челядь правила валькы, або возила на возах глину на завожованя гумна у своих обыстях. Вода у студни правѣ тогды была найзимнѣйша. А кто бы ся пак у такой водѣ умывав?
Але коли до яругы з каналу была пущена вода, тогды наистѣ быв час на змываня слѣдох моих експериментох из глиняныма гранатами, чиненых на Свиньской луцѣ. Наколи сонѣчко кус вецей припекло на нулу обстрыженое тѣмня, раз-два ем ся знав спустити до каламутной теплинкы в ярузѣ.
И радости не было конця.
Влапиш ся лѣвов руков за нос, праву двигнеш высоко понад голову и гледаш глубокое. Два-три лыгнутя конопляной воды нич не значать, окреме кедь до глубокого смѣеш скочити суньголов, або на склубачено. Але найлѣпше ся то удавало скакати из зануреных конопляных лавок. Влапиш ся за колик, рутиш ногы на лавку и раз-два есь на правом мѣстѣ. И пак – блюц просто до воды!
И так онь доколь ся теплое сонѣчко не зачервенѣе за концем Свиньской лукы, и док ся не зачуе хрипливый дѣдов голос за конопляным плотом:
– А, бѣда бы тя побила, обы тя побила! Зась есь роздрыляв болото з лавкы! Ейне, ейне, лем най сосѣд увидить! Бѣгáй лем, бѣгáй, най тя дѣдо похвалить!
И так тот баюсатый дѣдо знав погубити цѣлу мою роботу. Через него и сонце червенѣло на западѣ, через него и я достав варѣшков по головѣ, як мня мати навечер одтягла домов. А дѣдо, з лопатов у руках, уж под саму ноч сходив до яругы выправляти внукову роботу.
– Петре, дѣдо гварив, же есь зо вшыткых лавок у ярузѣ постяговав болото. Што теперь будуть люде робити? Як вымочать конопли? Такой завтра жебы-сь взяв лопату в рукы и позакладовав з болотом вшыткы лавкы! – дудрала мати при шпорѣ, черпаючи запражену юшку.
И звѣдав ся я другый день од дѣда за лопату, а он:
– Достанеш ты лопатов, а не лопату! Позирайте ся, якы ми ту моцны рукы! Достанеш деревляну, взимѣ.
А я крадком бѣг закукнути през коноплѣ до яругы, жебы-м видѣв, як конопляны снопы плавлють по верху каламутной воды. Айно чудо, ани еден не было видѣти. Стырчали лем коликы, а лавкы были поприкладаны зо свѣжым болотом. Видко было: дѣдо прошлой ночи барз мало спав. Але на собѣ мав надѣты чисты панталоны, бо ся вчорашнѣ, въедно з кошулев, ищи все сушили на плотѣ, при котром стояла оперта заболочена лопата. Гунцут дѣдо. Замѣнив внука.
– Петре, ты будеш моряк, кедь так любиш плавати. Офицер будеш, Петре, офицер!
И одблукали дѣдовы очи деська далеко. Лѣвов руков гласкав выкручены конци баюсох, а правов выняв з кешени деревляну пикслу з насѣченым доганом зо своей властной загороды. Шиковно одорвав кончик з якыхсь новинок, перстом правой рукы попритискав до того фалатка доган, послинив новинку языком, ищи раз тот свой оригиналный продукт пошулькав найдовжыма перстами обох двох рук и, занѣ встиг залѣпити свой багов, закашлав ся и гварить:
– Одплыеш ты, мой сыну. Одплыеш, одплыеш... Аж на конець свѣта!
– А де, дѣду, конець свѣта?
Нахмурив ся. Позберав ранцы на своем мѣдянистом чолѣ, запалив спокойно зашулькану цигаретлю и, понеже глубоко до себе затяг сивозеленый дым, шкрябав ся найдовжым перстом правой рукы по великой леньчи над брывом:
– Малый есь ищи, Петре.
– А е он? – налѣгать уперто дѣдов онук. – Е, дѣду, конець свѣта?
– Е! – одвѣтуе нагло дѣдо. И як кебы хотѣв ищи барже и себе пересвѣдчити до высловеного, ищи наглѣйше додавать: – Е, е...
– А де е, дѣду?
– Всягде. Всягде, мой сыну, де выбухне война. Гей, война то конець свѣта!
И як кебы выповѣв найзначнѣйшу рѣч у своем животѣ, дѣдо задоволено глубоко втягуе дым зо своей цигаретли и шацуе звѣдаючо, як его внук присвоюе его мудрость.
– Треба мати розум, сыну. Треба мати розум...
Внук не знав, чом правѣ ту треба мати розум, але го мав и без дѣдовых слов. Кой дѣда не было дома, вычмовхав и на копицю, и на верх шопы, и череповы корытка осѣдлав на стрѣсѣ, звискуючи, же правѣ теперь путуе аж на конець свѣта. Але найлѣпше было тогды, коли баба Ганя беспечно знала, же ся дѣдо не верне з поля до самого вечера. Тогды внук мав у своих руках и цѣвку, и мотовило и цапок, из котрых ся духом ставали и кулометы, и каноны, и танкы. Щи и деревляное корыто на хвильку обернуло ся на торпедный катер на океанѣ за конопляным плотом.
И якый бы ищи дѣдо хотѣв видѣти конець свѣта! Кого то он хоче страшити войнов кедь, оле, его внук з наймодернѣйшым вызброем смѣло боронить сесь прекрасный рай за конопляным плотом.
Раз дѣдо через мене гварив бабѣ Гани прикры слова и она вечер довго до ночи сидѣла под ганком и гласкала мою пелехату голову. Тот вечер при молодом мѣсячку видѣв ем ей стары орошены очи. Чекаючи дѣвку, жебы пришла за своим сыном, притулила мня моцно ку собѣ и з часу на час стрясла ся, як кебы ю зима била.
– Бабо, чом плачете? – одчаяв ем ся зазвѣдати, як ем почувствовав, же десь глубоко у собѣ гартушить свой смуток.
– Не плаче, сыну, баба. Не плаче...
– Плачете, плачете, бабо. Чом? Вадив ся дѣдо з вами?
– Нѣт, сыну. Нѣт. Дѣдо добрый. Добрый, як и ты, Петре. Добрый дѣдо!
Знав ем, баба шептала ссушеныма губами якусь молитву. Молила ся, а мене дурила. Во што лем вѣровала тот вечер добра, предобра баба Ганя?
Пак, аж дома, чув ем, як мати повѣдала отцеви, же дѣдо барз хворый и же неодовга буде мусѣти пойти деська далеко, на нежадану дорогу.
Подслухав ем.
– А, мамо, коли же пак увижу дѣда?
– Як прийде конець свѣта, – одвѣтовала она.
Ей, кебы лем мати знала, што про дѣда конець свѣта, нигда бы во такы стрѣтнутя не вѣрила.
И ту ноч ем довго-довго не мог заспати. И снило ми ся, як з дѣдом Данилом у бабином корытѣ, веслаючи з лопатов, котров дѣдо закрывав болотом конопляны лавкы, плавлеме кроз якусь велику лию коло конопляных лавок, гет, гет далеко, аж по шыроку, жовтым руменком покрыту Свиньску луку. Над нами брунчать аеропланы, стрѣляють за плечима каноны, а мы смѣло охраняеме нашу зелену загороду.
И, доколь ем ся не пробудив, бѣжав ем на другый конець валала, гет аж ку тому милому обыстю при ярузѣ, жебы-м чим скорше видѣв смѣлого, баюсатого, нахмуреного дѣда Данила и наш охраненый семый рай.
Жерело: Конєц швета, приповедки о дзецинстве, 1980. и 1989.