Цѣпкалик

     Колько ни жив ем у селѣ, та все ми ся видѣло, же у день свальбы ачей сам Бог давав так, обы тота свальба ся затямила ушыткому селови навхтема. Из самого рана сонце ся файно усмѣвало у надтисянскых росах, было чисте-чисте, черлене-черлене, гибы хотѣло каждому, кто ся на него задивит хоть на миг, брызнути у очи тепленьку жменьку своих золотых волосѣчков. А небо великыми фирганками розпростерало ся над горы, над сады, над Тису, невѣроятно синье, чисте, праздничне, гибы чекало дачого у селѣ, од чого людем стане легко на серци у вѣчно нелегкой русинской жизни...

    По давно заведеному обычаю в нашому селѣ, коло клуба ся зберали молоды легѣнѣ и дѣвочкы, бо молоду з молодым вели до церкви на вѣнчаня, а гудакы: еден примаш, еден контраш, еден бубнаш – прилажовали ся дагде на возвышеному мѣстови, налажовали гуслѣ, змащовали смыкы, подтяговали струны. Молоды дѣвочкы розноцвѣтнов каричков, обыймавучи една другу за пояс, з нетерпѣнем чекали, коли уже тот Иван Пальчуков розбудит свою стрѣберну струну, обы ся легенько вырвати из той живой каричкы и полетѣти у тот желанный крученый...

     Коло гудаков стояли легѣнѣ: фиглевали, смѣяли ся, на фиглѣ поплесковали еден другого по плечу, за штось говорили межи собов, указуючи на молодых дѣвочок, поклѣпувучи на дакотру спод легѣньскых крысань. Интересно было примѣчати, як межи доста высокыми легѣнями видѣляв ся еден, спозначно нижый од вшыткых, легѣнь у высокой крысани, у бѣлой, ги на фотографованя, сорочцѣ, лаковано начищеных чижмах, опасаный кожаным ремѣнем. Намного высшы од него легѣнѣ, што могло быти чудным, стояли мало на отдаленю, гибы бояли ся, авадь дуже честовали сего невеликого, веселого чоловѣка. Голос у него быв розлучный, правый мужскый, говорив он помалы, розлучно, из достоинством. Ото быв Василько Цѣпкал, котрого майже усѣ у селѣ з нѣжностев называли Цѣпкалик.

     Пальчук поклав на плечи гуслѣ, контраш собѣ притиск своим подбородком, бубнаш подняв у правой руцѣ над черепаньков-дзенькалом друтик-дзенькало и... Коли смык ся легенько кынув струн, гуслѣ ся здрыгнули и над их радостными сияющыми личками повила ся чародѣйна мелодия крученого! Веселость мелодии передавала ся Пальчукови, контрашови, бубнашови, а од них – легѣням, од легѣнев – дѣвочкам, дворови, улици, селови, цѣлому свѣтови. Видѣло ся, же цѣлый свѣт ся зачав подчиняти радостному ритмови свальбы, котрого так чекали молоды трепетны сердця:

Гей, Маричко, подь играти, у червеном платю,
Аж не прийдеш, беру другу, будеш бановати!

     Голос Цѣпкала, чистый, дужый, заманливый, зливав ся из голосами гусель и кажда дѣвочка, што жадала у танець, ледвы чекала, обы закликали еѣ.

Музыка перестала, каждый легѣник ладив ся закликати у танець свою пасию, еден перед другым зачали подходити ид дѣвочкам, ставучи еден за другым каммай близко до своей любасочкы, поднимали рукы и радостно кликали:

Маричко Мигаля Петрового, подь играти!
Анцько Йвана Штефаневого, подь играти!
Маричко Йвана Дзюбачкового, подь играти!
Цилько Йвана Сливкового, подь играти!

     Молоды дѣвочкы, як голубичкы, што щи недавно трепотѣли, чекавучи на кликаня у танець, пырьхали из ряду една за еднов, клали рукы на плечи легѣням, розкручовали ся сюды-туды и летѣли:

Гей, Маричко бѣлява, Маричко, бѣлява,
Та як тебе не любити, кой ты кучерява?

     Голос Цѣпкала тревожив кажду дѣвочку, што мала имя Маричка, кажду, што и не кликала ся так. Все довкол переповняло ся спѣвом гусель, Цѣпкала, топотом ног, поединокым висканем. А Цѣпкал поддержовав еднов руков свою пасию, продовжовав:

Ой, пуд мостом рыба з хвостом, за нев попадицѣ,
 Женив бым ся, люба мамко, не е  молодицѣ!

     Гоп-гоп! – дубонѣли по добрѣ вытоптаной земли лакованы чижмы Цѣпкала, – гоп-гоп-гоп! вторили за нима ногы его парошкы. Так само робили всѣ, кто ся радовав од искристого, радостного танця. Видѣло ся, же каждый из танцювучих легѣнев тай дѣвочок, у души поддержувут Цилька Цѣпкалового, гибы подспѣвувут из ним, а од того танець стае щи май радостным, звонкым, желанным:

Ой, дѣвочко молоденька, ой дѣвочко бѣла,
Я бы до тя вечур прийшов, кобы-сь ми велѣла...
Треба менѣ, молодому, чоботы вчинити,
Бо я уже скоро, мамко, буду ся женити.

     Гоп-гоп, сюды-туды! Пальчук зачав переберати, контраш за ним, а бубнаш ритмично бити разом у бубен и в черепаньку... У каждому сердци танцювучих одбивало ся каждое слово, кажда интонация Цѣпкаловой спѣванкы, радовала, вызывала майпотаемны надѣи, у каждого свои, у каждого свѣтлы, желанны. Гуслѣ продовжовали гусляти, Пальчук прижмурив очи, заколысовав свои гуселькы, од чого они, видѣло ся, щи май зачали тоненько и чисто выспѣвовати, не давучи спочити Цѣпкалови:

Як уростут у ня вуста, я си их пудкручу,
Аж не знав ем ся любити, скоро ся научу!
Ой, бѣлявы молодицѣ, буду вас просити:
Научѣт ня цюлевати, буду вам платити.
Научу ся цюлевати, научу, научу,
Щи не одну бѣлявочку в селѣ збаламучу!

     Од такого спѣванкового напоминаня майже у каждой дѣвочкы у души оживали потаемны надѣи на чимскорше сповненя того, нашто они усѣ росли, розцвѣли своев неповторнов молодостев, котра мала чим скорше налити ся своим неповторным плодом од неповторной и майже у всѣх еднакой любови. Невеликый Цильо Цѣпкалик своим голосом возвышав ся над усѣма усе высше и высше, звучав усе звонче и звонче. Видѣло ся, же крученый ся нигда ни кончит, а милы и жаданы слова из уст Цѣпкалика были похожы на выспѣвованя чудной казковой птицѣ:

Кажут люде, што суд буде, будут ня судити,
Та кобы ми присудили всѣх дѣвок любити!
Ой, мамко солоденька, дай сорочку бѣлу,
Бо я уже не легѣню лиш исю недѣлю!
Ой то менѣ циганочка уповѣла правду,
Што я свою бѣлявочку в нашом селѣ найду!

     В еден миг музыка затихла, айбо еѣ одзвук ищи довго не стихав у розтревоженому пространствѣ села, сердци каждой дѣвочкы и легѣника, поднимавучи Цѣпкала усе высше и высше, и ставав ся все ближый и ближый каждому, кто слухав его милы сердцю спѣванкы, што западали у сердце нѣжным и теплым цвѣтом молодости и надѣи...

Жерело: подав автор