Центория на долони звѣдавого хлопчика

Автором експерименталной русинской поезии е и Михал Быцко. В року 2007 вышла маленька книжочка его поезии Тихомир зо жывота, писана счасти по словацькы, а счасти по русинскы. Его белетристичны творы суть поглядом автора-маляря, што е про русинске пониманя литературы дость нетипичне.

Алена Блыхова

За малым поточком коло Липовця фурт зачатком лѣта хлопы косили тра­ву. Так ми тогды было смутно… Мерзило мня: чом стинають ай шумны квѣт­кы?…

Моя баба Маря, кедь ем ся бавив на луцѣ, грозила ся на мня паличков и кри­чала:

– Сергѣй! Перетягну тя через колѣно! Начто толочиш квѣтя? Та то ты не знаш, же межи нима е и центория, лѣк на жалудок? Что буде дѣдо пити, кедь го буде по брисѣ болѣти?

 Квѣток, або чачок центория, як стары люде казали, по­уживали даколи у нашом валалѣ на лѣчѣня бриха. Парили из него горкый чай. А мене кедь по брисѣ закрутило, радшей ем быв тихо, лем жебы ем не му­сѣв пити тоту горку калюгу…

Малый поточок коло Липовця было таке мое облюбене мѣстце. Было там за­тишно. Черчала вода, а де ем ся обернув, видѣв ем красный лѣс, поле, а зась лѣс, поле… Люг ем собѣ на дражку коло поточка и позерав на небо. Чув ем, як спѣ­вать пташок. Позерав ем на хмары, котры лем десь летѣли, и летѣли, и ле­тѣ­ли… Ага, кедь ся в нашом валалѣ люде звадили, вельо раз еден на другого кри­ча­ли: «Хмара бы тя взяла!» И так ем собѣ представльовав, як там горѣ хмара не­се того або другого. «Де лем тоты хмары летять?» – просив ем ся самого себе на­повголосно, а мой нянько, что косив недалеко, ми каже:

– Летять, хлопче, од моря до моря, од лѣса до лѣса, од свѣта до свѣта. Не мать то конця, дѣтино.

Повернув ем голову на тот бок, де ем чув голос нянька, и сам собѣ кажу: «Як чтось не мать конця? Кедь ся кончить дражка Запоѣдесками, поле на Бѣлой Го­рѣ, наш двор капурков, мусить быти и конець драгы лѣтаня хмар.»…

Наш валал быв повный дѣтворы. А так сьме нераз робили и баламуты. Каж­дый сьме мали окрем свого мена еще друге, называли сьме ся. Едного сьме на­зы­вали Краль, другого Курка, далшы были Шлойма, Рыло, Декрик, Левеш, Ку­ниця, Ойська. Кто тото вшиткой повыдумовав, никто не знать! Але ани ся лю­де на тото не гнѣвали. Тай ай так бы то нич не помогло. Гм!

А у школѣ! А‑а‑а, то уж было инакше, як за учителя Сухого! Тот, кедь ви­дѣв, же дѣти роблять баламуты, выпасав их – една радость! Же ани собѣ по­ряд­нѣ сѣсти не были годны. Наш учитель, Попович, и его жена лем покричали, кус по­скубли, але нам то нич не помогло. Гунцутства сьме робили дале!

Раз до­обѣ­да ем ишов по дразѣ до дѣда. И позерам: за мнов ся горне якесь чу­до.  На колесах, курить ся из него, гучало то, як кедьбы ложками на свадьбѣ тре­пали. Настрашив ем ся и кричу:

– Мамо! Горѣ валалом иде чтось страшне! Что то е?

Бѣдна мати ся наполошила тай каже:

– Йой, Сергѣю, та не видиш, же на том сидить ай твой отець?

Досправды! Нянько сидѣли на том чудѣ, крутили у руках колеском, и оно… тото ишло по дразѣ – една радость! Не будете ми вѣровати, але так ем то­гды хотѣв быти из няньком на том чудѣ, а пофраерити ся перед дѣтми у ва­лалѣ! Йой!

Вечур нянько прийшов дому, наѣв ся и люг собѣ на лавку. Я ем лем тото че­кав! Упхав ем ся ку нему и кажу:

– Няньку, а тото буде наше?

Отець ся засмѣяв, хопив мня руков коло шии, як камарата, и каже:

– Ай гей, ай нѣт! То дружстевне. Называть ся то трактор, хлопче. А буде ро­бити роботу на полю за десятьох коньов!

Нияк ми то не йшло до головы. Зато, же кедь ем собѣ представив десять ко­ньов накопѣ: де бы тота бляха могла зробити на полю только, як они?

– А что тото жере? Тыж сѣно? – опросив ем ся отця.

Отець ся запозерав до гряд на плафонѣ и каже:

– Тот фрас жере нафту, таку смердячу воду, что и горить.

Як могла вода горѣти? Вызерало то так, же отець мня баламутить. Кажу:

– Жере воду, что горить? А гасити огень будеме сѣном?

Баба Маря чтось робила у коморѣ и кричить:

– Та ще не дость, же сьте того чорта ту притягли? Ще ай дѣтину ба­ла­муть!

Отець ми скоро до уха пошепкав:

– Баба ся боять, жебы ем тя на тот трактор не посадив. Але я тя посажу, а по­веземе ся.

Цѣлу ночь ем очи не запер и не мог ем ся дочекати рана, жебы сьме уж из ня­нь­ком сѣли на трактор. Бывали сьме коло моста, близько спаду, а на друж­ство было недалеко. Лем коли-м мог, а уж ем мыкнув из дому позерати на трак­тор. Нянько мня посадив на колѣна, а – подьме на Липовець! Йой, то было ра­до­сти и гонору! Вшиткой довкола втѣкало, а мы, як тоты хмары, летѣли по дра­зѣ, а за нами чудесный порох.

– Ня-аньку, ба-арз дыргать, то нич ся ми не стане? – побояв ем ся.

– А что бы ся ти мало стати? Выдыргать из тобов поряднѣ, хоть лем ти доб­рѣ буде травити в брисѣ. Не будеш мусѣти пити центорию, – наповсмѣхом ня­нь­ко повѣв, бо знав, як не хочу тото пити.

Но кедь ем позерав на колесо в передѣ, як ся оно крутить, збачив ем, же пе­ре­йшло тоту квѣтку и поламало ю, начисто. Зась ми прийшло смутно, як то­гды, кедь ем видѣв, як косили хлопы траву. У головѣ ся ми указало таке, як кедь смерть косить людей. А люде так косять квѣтя. А ще ай няньков трактор по­ламав нашу центорию, смердячу, горку, але на полѣ шумну. Таку, як кедьбы бы­ла моя близька. Тадь повно цвѣтя было по луках, полях, але центория ся ми най­веце любила. Може зато, же ей так охраняла моя баба Маря. А бабины слова про мня были, як святы.

Кедь ем из няньком ходив по бѣлянскых хотарьох, едного дня нянько ора­ли на полю, яке ся звало За Горбком. На концю поля, там де ся сходило из лѣ­сом, горбком, была така больша мочарь, зароснута кряками. Кажу нянькови:

– А чом не орете ай тото? Чом так заросло?

Нянько заставив трактор и каже:

– Подь, дачто увидиш и учуеш.

Перейшли сьме дас двадцять кроков, а нянько каже:

– Слухай!… Что чуеш?…

Напинав ем уха, як ем лем мог. Але нич не было чути.

– Но лем веце, веце слухай! – стояв нянько. И вѣрьте ми, або нье, чув ем, як кебы из той мочаре и кряков ся озывали людскы голосы. Як кебы там дакто спѣ­вав. Выстрашеный, ем повѣв нянькови:

– Гей! Спѣвають люде, монахы.

– Даколи ту быв монастырь, так казали стары люде, в яком были грѣшны мо­нахы. Едного дня ся тот монастырь ай з монахами пропав до землѣ, а цѣле то­то мѣстце ся перемѣнило на пусту мочарь, – высвѣтлив ми нянько.

А я од страху утѣк на трактор и кричу:

– Подьте гет! Подьте гет, бо ся бою! 

Гм… не знам, ци то, что повѣв нянько, была правда, або лем мня хотѣв на­страшити, айбо од того часу тото мѣстце ем обходив широко-далеко. Наш ва­лал не мав даяку велику историю, но хлопы, якы ся повертали из Америкы, або из воен выдумовали собѣ вшелиякы приповѣдкы, а мы, дѣти, сьме тому вѣ­ро­вали. Дѣдо Лысый быв на фронтѣ Першой  свѣтовой войны и росповѣдав нам, як там бив неприятеля. Казав, же мав таку пушку, же кедь выстрѣлила, та ся спу­стила така туча, же дождь лляв пару дньов. Кедь у валалѣ падав великый до­ждь, як дѣти сьме ся смѣяли: «Еге, зась старому Лысому выстрѣлила пушка! Чу­еш тот гукот?» 

Споминав ем учителя Сухого. Вшиткы люде у валалѣ тото мено знають. Ед­ны кажуть, же барз бив дѣти. Але каждый согласный, же быв великый та­лант. Музикант!  Учитель Берти Сотак твердить, же коли стояв Сухый у Гуменном на штационѣ, и кедь за­пис­кав влак, фурт ся озвав и повѣв: «Скоро чисте mi!» То значило, же парна ма­шина запискала тоном mi, что днесь ся уж веце каже Е, або Ечко. Мав абсо­лут­ный слух. Кедь дакто у его хорѣ лем фалаток недобрѣ заспѣвав, барз го зло­ба брала, и надавав, як чорт! Каждый не мог так добрѣ чути, як он. Любив со­бѣ выпити, але кедь уж того было веце, зачав бесѣду сам из собов. Раз по­зе­рав на гуску, что стояла перед корчмов, де он сидѣв на порозѣ, и каже:

– Но, что собѣ тота гуска думать? О чом роздумуе? Ани бесѣдовати тота не знае, ани писати, а чтось фурт думать.

Хлопы на него позерали, як на дурного, а старый Деревянков каже:

– Не чудуйте ся, он ученый, знае, что бесѣдуе. Такого музиканта бы на цар­ском дворѣ на руках носили.

Сухый зачув его слова и зачав собѣ попод нос стишок бесѣдовати:

Начто есь мня, моя мамко, на свѣт породила?
Начто ты ми до перинкы талант забалила?
Волѣла есь, мамко моя, камѣнь породити,
Не быв бы кто на том свѣтѣ ганьбу ти робити.

Старый Быцько, корчмарь, як тото чув, аж му слызы выйшли и каже:

– Пан учитель, та что так бѣдакаете? Та вы ученый, талантованый.

Сухый скочив му до бесѣды и каже:

– Талант злато, кедь е розум. Кедь го не маш – бо-ло-то!

Знав, же робить недобрѣ, знав , же е хворый, але не мог собѣ дати рады. Ед­ной зимы тяжко похворѣв, а у шпиталю у Гуменном умер. Не было одтогды у Збудской Бѣлѣ такого талантованого учителя. И нянько казали, же быв чу­дес­ный музикант, а кедь го споминали, фурт собѣ потихы заспѣвали:

Серед села села грушка стоить,
верхом е зелена.
Серед села села грушка стоить,
верхом е зелена.

Задумовав ем ся над тыма словами, бо ня интересовало, чом ся спѣвать, же «верхом е зелена»? Ламав ем собѣ голову, чом лем верхом? Нашы спѣванкы у валалѣ были барз шумны. А их слова были на задумованя ся. Жены, что гра­ба­ли сѣно на Липовци, спѣвали так шумнѣ, же голосы было чути аж до Ша­ков­кы. Кедь ем повыростнув, и я быв членом нашого хору «Бѣлянка», якый ве­ли учи­телѣ Поповичовы. Барз ем быв гордый, же мня там выбрали. Быв ем най­мо­лод­шый, але снажив ем ся спѣвати, як хлоп…

На другом боцѣ через поток Бѣлянку жив старый гайник Быцко. Першый раз в животѣ ем видѣв пушкы у него. Едного дня ем ся мотав около, а барз ем хо­тѣв изблизька тоты пушкы видѣти. Старый гайник ми каже:

– Хотѣв бысь таку мати? А стрѣляти из ней?

Что инше, як гей, ем му мог одповѣсти? Но, а ту старый гайник дав пуш­ку из плеча долов и каже:

– На! Стрѣль собѣ!

Указав ми, як ся мѣрить, и я потяг за когутик пушкы. Озвала ся така рана, же ем од страху пустив пушку из рук и кричу:

– Уйку Быцков! Утѣкайте! Туча прийде! И дѣдо Лысый мав таку пушку, а кедь стрѣлив, такой прийшла туча! – кричав ем, утѣкавчи дому.

Старый гайник ся смѣяв, але менѣ не было едно.

Ах-га! Раз взимѣ ем збачив, як на санкох, что их тягали конѣ, везли за­би­то­го вовка. Старый гайник сидѣв коло кочиша, подпертый на пушку, а дѣтиска сьме бѣжали за санками и кричали:

– Быцко забив вовка-а!

А мене у тот момент напало: что тот вовк мае у брисѣ, что пожер? Кедь на дворѣ у гайника здерали скору из мертвого вовка, чекав ем за бранков, что му выпаде из бриха. Учителька Поповичова нам бесѣдовала приповѣдку за Чер­ве­ну Шапочку, а я собѣ думав, же она буде у брисѣ вовка… Нич не выпало! Од­то­гды ем не вѣрив на приповѣдкы, подобно як ай на бесѣды дѣда Лысого за его пуш­ку, что сторгла тучу, кедь стрѣлила.

Споминав ем уйка Петра Бебаниного. Памятам собѣ, кедь у Збудской Бѣ­лѣ грали «дивадло Сватання на Гончаривцѣ». Йой, Боже! Колько сьме ся то­гды насмѣяли. Вшиткы герцѣ то были нашы люде. Учитель Берти Сотак грав та­кого чудака Стецька, же люде ся смѣхом по салѣ качали. То чтось было, як ве­ли­ка славность! Повна сала културного дому, вшиткой выпараджене! Щи дов­го до ночи ем собѣ роздумовав и споминав на сцены того «дивадла». Ин­те­ре­совало мня, як таке «дивадло» може ктось зробити. Знав ем, же у Збуд­ской Бѣлѣ ся народила писателька Невицька, але кто там знав, же у лю­дьох суть та­кы таланты! Довго ми в ухах звучали слова и мелодии, якы спѣвала «Бѣлянка», лю­де на свадьбѣ, мелодии, якы на цимбалкох грав старый Панчура под плотом на лав­чатю, дѣдо Веронин на пищалцѣ, уйко Петро Бебанин на гармонии…

Тот дѣдо Веронин быв брат мого дѣда и мав у валалѣ шмытню, де ковав ко­нѣ. Барз ем ся бояв там ходити, бо казав, же тото, что дуе до угля, жебы горѣло, то е чорт, схованый до ковальского мѣха. Здалека ем позоровав, як ся угликы раз роз’яснили, раз истемнѣли, а дѣдо из молотом трепав по червеном желѣзѣ, котре по том давав конѣм на копыта. Юй! Якый смрод и дым ишов из тых копыт! А конѣ стояли, ани ся не погли! Запамятав ем собѣ ай спѣванку, яку ста­рый коваль собѣ из пипков у ротѣ поспѣвовав. Не знам, на яком языку то бы­ло, але спѣвав: «Адеиде бабылы, адеиде бабылы, цовре бабылы, цовре ба­бы­лы!» Хе-хе! Нянько казали, же тоту спѣванку дѣдо Веронин принюс из Ар­ген­ти­ны, де быв девять роков за роботов.

Но, талантованых людей у Збудской Бѣ­лѣ было вельо. Старый Шолтис лем як из подплеча складав собѣ стишкы. Попозерав ся на чоловѣка, або да­я­кый предмет, а уж гварить стишок.

Йожку, Йожку!
Яку ты маш вышку!
Ганько мила, Ганько!
А де суть твой нянько?
Центории квѣточкы,
як малы дѣточкы,
на стеблику стоять,
люде по них ходять.

Берти Сотак, учитель, якый грав «дивадло», нацвѣчовав хор, грав на гар­мо­нии. Дѣдо Бучканич быв великый майстер на хыжѣ, робив стрѣхы в’едно из дѣ­дом Грегом Сердулом, ходили по свѣтѣ хыжѣ робити, а всягде за них лем доб­ре было чути. Жена отця духовного Бунганича, попадя, як юй у валалѣ ка­за­ли, знала лѣчити вшелиякы хвороты. Ей сын, Штефан Петрович быв учительом и ховательом пчол. Мав красный сад, де робив вшелиякы покусы и пестовав яб­ка, грушкы. До истории вступив як першый, котрый написав словник ру­син­скых слов. Его брат, Петро Бунганич, быв знамый учитель на универзитѣ. Збуд­ска Бѣла ся мать чим пышити! Нашы бѣляне досягли великого узнаня в науцѣ. Веру, гордый ем на свой валал и на его людей!

У старого Быцька была колись корчма. Называли го Шлойма, бо даколи кор­ч­му мали лем Жиды, и так Быцькови дали таке мено. Ходив там часто ста­рый Семйон Деревянков, бывшый царьскый козак, якый по револуции в Руську му­сѣв утечи перед большевиками и скрывати ся у свѣтѣ. У Бѣлѣ ся и оженив. У корчмѣ фурт бесѣдовав, як бойовав у войнѣ, як ся му добрѣ жило на царьском дво­рѣ. Нам ся тото вшиткой видѣло, як приповѣдка. Кто быв увѣрив, же ктось мо­же ѣсти мале паця, кедь у нас ся забивали лем великы свинѣ. Старый Семйон ка­зав, же таке ѣдло на царьском дворѣ было часто, а нашы хлопы ся му з того лем смѣяли. Была Друга Свѣтова война, барз ся бояв, же го Русы найдуть и да­дуть до лагру. Ех, мав такый шумный ножик, дику, что могли мати лем вояци на царьском дворѣ. Не хотѣв го никому ани з рук дати. А я ся так на него ла­ко­мив!

Кедь ем собѣ споминав на дѣтинство, та ся ми видѣло, же у том часѣ вшит­кой было велике. Часу было веце! Кедь прийшли вакации, та то сьме мали толь­ко часу, жебы сьме тым своим гунцутством ай родичам ишли на нервы. Днеськай утѣкать вшитко, як вода. «Вчера понедѣльок, завтра пятниця!» – звык казати мой дѣдо. Аяй! Уж ем робив трактористу на дружствѣ а фурт ем собѣ хранив дѣдову пипку.  Кедь ем ю попахав, та ми ся отваряли образы дѣтинства. Хе, може то вызерать смѣшнѣ, але тот запах дѣдовой пипкы ми давав якусь ис­то­ту, смѣлость. Нигда ем тоту пипку не курив, але часто ем ю носив коло себе. Ве­чур, кедь ем собѣ люг на постель, взяв ем пипку до рукы и споминав ем собѣ на дѣда, на тот образ од Тараса Бульбы, что быв на паклику дугану, якый дѣдо ку­рив. Довго ем вѣровав, же тот Тарас Бульба е дѣдов камарад, и же у том ду­га­нѣ е дѣдова сила. Дѣдо мня перевюв, же Тарас Бульба курив тот дуган, а мав та­ку силу, же едным махом шаблѣ стяв десять голов Турков. Раз ем ай украв дѣ­дови за жменьку того дугану, наскоро ем го пожував, взяв ем палицю до ру­кы и скушав, ци мам большу силу. Дѣдо, чим то увидѣв, та ся из смѣху сплакав, гей.

Памятам собѣ, кедь першый раз прийшло до Збудской Бѣлы кино. Двад­цять пять галеров ся на него платило. Каждый ся пхав чим ближе ку стѣнѣ, на кот­рой перемѣтали филм «Танкова бригада», жебы лѣпше видѣв. Но, а кедь ся там спустила битка, стрѣлянина, та сьме од той стѣны утѣкали еден через дру­го­го, жебы и нас не трафило. Мама казали, же то чортове ремесло, а грѣх там хо­дити позерати. Хе-хе! Грѣх не грѣх, щи лем труба на автѣ, что вез­ло кино, за­тру­бѣла, уж сьме утѣкали до школы. Часто давали у том кинѣ бойовы филмы, а я мав страх, жебы тота война не прийшла ай до нашого валалу. Кедь уйко Фе­цьо ишов на войну, та ем плакав од страху, же го там Нѣмцѣ заб’ють.

Раз у жнива ся хопила горѣти Збудска Бѣла, а огень ишов наскоро из хы­жѣ на хыжу. Я вискав од страху, же прийшла война. Скоро пов-валалу згорѣло. Дов­го ми в ухах гучав рык Романовых быков, якы згорѣли у стайни. Из бережка ем позерав, як до тла горить наша хыжа, як мама ся тримать за голову, а не знать, что мать робити. Кедь уж як доспѣлый ем видѣв образ Брюллова «Ко­нець Помпейов», фурт ем видѣв тото пекло у нашом валалѣ. Довго ем не мог ани на бойовы филмы ходити до кина, бо ми то робило барз недобрѣ…

День перед новым роком ми брат Штефан телефоновав, же на Новый Рок ся стрѣтиме, же прийде дому. Силвестер ся ми видѣв довгый, и так ем ся вы­брав автом до камарата, на телевизор попозерати. По повночи, кедь сьме собѣ по­вѣнчовали, ем сѣв до авта и пойшов дому. Памятам собѣ, же мама щи свѣ­ти­ли свѣтло у кухни. Зохабив ем авто отворене, же пойду собѣ отворити капуру до двора, а кедь ем ся вертав, нога ся ми шмыкла, и зачав ем падати. То было по­слѣдне, что ем памятав, як ем ударив головов до землѣ…

***

Сергѣй тракториста, молодый хлоп, уж ся вецей не пробрав. Бѣдна ма­тѣрь вызерала, чекала, але никто не спобаг, же авто тырчить, але у нем уж ни­кто не сидить. Сергѣй лежав недалеко авта, и уж може ся му снив вѣчный сон за центорию, тракторы, Липовець, дѣда Семйона, спалену огньом Бѣлу, Олексу Су­хого, стишкы Шолтиса. Гей, або нѣт, быв то сон чоловѣка, котрый ся став пи­о­нером дружстевников, а запав до колориту валалу як еден из иден­ти­фи­кач­ных знаков.  Може му десь там горѣ, на вѣчной правдѣ, ктось лем подякуе, же то­ль­кым людьом ся напомагав, же его молоды рукы были вытягнены од тяжкой ро­боты, за котру, може, ани тото подякованя не чекав. А може собѣ ай днесь по­спѣвуе спѣванкы, котры го научили учителѣ Поповичовы, або собѣ сам про себе бесѣдуе стишок:

Тяжко, тяжко вы мня, мамко,
на тот свѣт привели,
жебы в едну минуточку
мня нафурт стратили.
Ишов ем по дразѣ за своим няньком
так, як даколи-м за ним утѣкав
на дружство, долов ярком.
Знам, же сьте не хотѣли
про мня тоту тяжку роботу,
але я, мамко моя, дав ем вшитко,
фурт, од понедѣлька по субботу.

Жерело: Радио Patria,  
Народностно-етничне высыланя,
2011.02.15, 21:00–21:30.
В текстѣ захованы диалектизмы Пряшовского региона.
Рисунок Варвары Исаковой.