У каждого своя звѣзда
Працював він повільно, виважуючи кожне слово, міг податися десь на Тячівщину або ще кудись, аби з’ясувати дрібничку, яку інший письменник просто пропустив би. Річ у тім, що він у той час писав документальні оповідання, таки справді достовірні в кожній деталі. Якщо в Йосипа Жупана написано, що в той день, коли відбувається дія твору, йшов дощ – значить справді був дощ, якщо герой добирався до якогось місця на велосипеді, –отже так і було.
Петро Скунць
Цѣлу ноч сѣяв ся студеный пронизуючый дождь. Сѣрым хмуравым раном, до ниткы мокры, чапкали гонвейды по каляной улици розтяглого села, без полкового трумбеташа и без спѣваня. Стремили ся до родных меж, туды, де далеко-далеко за сивым горизонтом земля видѣла ся сплывати з небом. Скоро два рокы, як они люнули назад из Донецкых степов, де их косили кулѣ и люты морозы, хоронили в сыпкачых снѣгах степовы завѣи.
За гонвейдами зо скрипом ся тягло гетгет потрепаное повозництво из замореныма лоцугами и курячов ся полевов кухнев. Побоч кобылы при санитетной кочизѣ тропкав довгоногый пухнастый чиковик, притискаючи ся ку матери. Недавно в Карпатах он первый раз увидѣв синь неба. Повозникы печливо обхожовали го и прятали перед офицерскыма очима. На войнѣ кобылѣ не пристоит жеребити ся, и новороженому кажду минуту грозила смертелна опасность. Повозник Янош на ноч завивав чиковика до целтяника, ласково кликав го лысков за бѣлу цятку на чолѣ и кобылу уже не швакав кербачом.
У селѣ пѣли когуты. Я вез ся зо зафачованым колѣном на дрындавой санитетной кочизѣ, серед лад из лѣками. Выпхавши спод намоклой мантли голову, наслуховав ем ся знакомым про мене сельскым голосам, стрѣчав як старых знакомых бѣлы приземковаты хыжы з клюками при колодязях.
– Янош, якое се село? – зазвѣдав ем скуленого на козлѣ повозника.
– Не знати, – сипло протяг он, бездячно обернувши голову. Из поднятого галѣря стырчав му горбатый нос и загаслый цигаретлик. – Тису сьме уночи перешли. Як думаш, ци годны нас ищи завернути назад? Вѣдь вшиткы мосты сьме за собов розсадили. И конѣ ся тачают на ногах. И гачатко, щи й тото ледвы костми трясе…
– Де у чорта завернут назад! – залав ем розмержено. – Русы нам пяты приступают, держат нас у регулѣ. Войну сьме уже стратили. Скорше бы нам забрати ся домов…
– То нам галиба, – сплюнул Янош. – До фраса з тов войнов! Хоть бы ся выспати дали.
На улици сѣм-там трафляли ся жоны у широкых чичкастых сукнях. Навстрѣчу ишла чорнява вертлива дѣвка з усмѣхненыма очима.
– Красавице, як ся называт вашое село? – лукаво клѣпнув Янош, пригамовавши конѣ.
– Кишкереш, – блискнула зубами дѣвка и прошмыгнула мимо.
– Чекай, мила! – загойкал Янош. Мы ся сватати прийдеме. Лем ся обзирни, якы чорны бавусы у мого цимбора. Полюбуй ся, ты щи такы не видѣла. Над Доном их запустив, а туй закручовати зачав.
Дѣвка шиковно побѣгла ку бѣлой хыжи и скрыла ся за дощаныма дверцями.
– То ти дѣвка! И губы и зубы смѣют ся, – чмокнув языком Янош, обзираючи ся на хыжу, и задумав ся. И у них дома в оболоках цвѣты. И облашницѣ зелены, и орѣх под хыжов, и колодязь у дворѣ… Добрѣ бы зайти з возом, напоити конѣ и самому напити ся студеной воды, а пиля того и з дѣвков ся сердечныма словами обмѣняти. Спустивши голову, Янош чухав бичилном пухнастый хребет чиковика и тихонько повѣдав:
– И ты не в добрый час на свѣт бѣлый пришов. Потерпи мало, скоро дома будеме…
«Кишкереш… Одкы ми знакома тота назва?» – сушив ем собѣ голову, позираючи на стародавну хыжу зоз шашовов стрѣхов. И наглѣ у памяти ми выплыла низка обдерта салашска хыжа и постарша учителька, тихо и з чуством росповѣдаюча нам, дробнотѣ, о великом мадярском поетѣ. В ухах ми ясно зазвучав ей старецкый голос.
– Янош, стань ми туй! – розказав ем, дотуливши ся повозникови до плеча. – Я туй зыйду.
– А нашто?
– У сем селѣ родив ся Шандор Петевфий, – обяснив ем, пиловано примѣтуючи на плечи мантлю. – Хочу мало подыхати сим воздухом. Бог знае, ци щи даколи пощастит ми быти у сих сторонах…
– А може ти чорнявка упала в око? – зашкѣрив ся Янош. – Мерькуй, не траф у слопець. Повѣсти честно, дѣвка як ся бачит. Не радив бых ти ся туй задержовати. Не дай Бог дашто…
– Буде, як буде, а я иду, – повѣв ем, осторожно злѣзаючи з кочигы.
Шкынтаючи на хвору ногу, помалы ем обходив каляны баюры. Перва трафивша ся ми на улици навстрѣч жона охотно ми указала ветешну нажовто малёвану хыжу з дакус выкривеныма оболоками. То ся оказало быти такой недалеко. Я скоро одбочив там.
Дворик загучав привялым буряном, з котрого смутно вызирали картавы замерзнуты астры. В кутѣ латковой городины сиротливо притулив ся одцвѣтлый просонцвѣт з похыленов шапков, общипанов воробками.
Несмѣло зайду до хыж. У сѣнях при оболоку сидит зажурена старега у чорном платю з тонкыма окулярями на носѣ. У руках мае цуравы дѣточы ногавчата.
– Слободно? – звѣдаю, знимаючи з плеча карабин.
Старега прикывнула головов, бдѣйно позираючи поверх окулярей.
На пипках ступлю до невеликой пустой избы. В узкой чорной рамцѣ под запорошеным склом висит на стѣнѣ литографичный портрет Шандора Петевфия. На другой стѣнѣ в такой же рамцѣ – лист из классного журнала з выблѣднутыма одличныма нотами гимназисты, будучого поета. На подаментѣ под портретом – припертый на стѣну лавровый вѣнець зо ссохнутым листами. Жеболовков стераю сѣрый порох зо скла, взираю ся у знакомы черты твари. З портрета на ня смотрят суровы обвиняючы очи. Куды ни поверну ся, за мнов слѣдом иде его укорюючый зор. Виновато прячу за плечи карабин и чую приспореный дуркот мого сердця. Тварь ми запалена, як у горячцѣ. Я, страченый, безпокойно переступаю на мѣстѣ, як бых быв перед живым чоловѣком, што ня свидруе суровым зором. Чуствую, же дале не можу быти без слова. Тяжко ми найти валушны слова, жебых ся сповѣв од зраненой души. Нич не можу утаити. З великов намагов и горкотов слово за словом вырыват ся ми з грудей…
– З кым то вы там говорите? – зачув ся старецкый голос за плечима.
Здрыгнув ем ся и сконфужено замовк. Цѣлком ем забыв, же в сѣнях старега, и кроз розсохлы дверѣ вшитко чути. На одхылены дверѣ высунула ся голова у выблѣдлом чорном кестеменѣ. Стара ми напоминала ворону зо спущеныма крылами и розшкѣреным зобаком.
Спозад оловляной хмары выказало ся каламутное студеное сонце, позолотивши тварь поета з выстаючыма поличками, з невеликов бородков.
Я прикляк коло вѣнця та имив ся вытерати порох из листя. Набѣгли тоскны, гнетучы думкы. Потихы ем зашептав:
– У России видѣв ем спалены городы и села, горкы слызы матерей, котры стратили своих дѣтей у поломени и шквалѣ каноновой пальбы. Часто у снѣ вижу дрѣчну дѣвку з гордо двигнутов головов и скрученыма ззаду руками. Тварь ей спокойна, якбы была высѣчена з бѣлого мрамора. За забивство такых медалии припинали. И менѣ на грудех така медалия висѣла, правда, не за забивство, но коли сьме уступали, я преця зорвав ю и верг у снѣг, обы ня дома мати не зазвѣдала: «За што, сынку?» А карабин и сто двадцять набоев до него несу зо собов, тоты ми ся придадут дома…
Сухы, як бляха, лавровы листы шустѣли под руками, якбы перешептовали ся. Я осторожно дотыкав ся их перстами, обых не зломив. Вѣдь окрем лаврового вѣнця поетови нич ся не обстало. Пиля непознатого гроба Петевфия никто теперь не буде стояти з похыленов головов, не украсит ю цвѣтами. З цѣлого сердця любив бых потискнути руку тому, кто принес сесь вѣнець великому поету.
Дверѣ направо стояли роствором до тѣсной коморкы з голыма стѣнами и выкривеныма дилями. Нич не напоминало о том, же туй в еден зимушный морозный день на высокой деревляной постели молода жона мясароша родила сына-первака. В тополевой колысцѣ люляла мати голосливого сыночка, тихонько спѣвала му свои любы дѣвочы спѣванкы. А пак Шандор нетвердо цупкав по сих дилях ружовыма ножками…
Прощалным оком облапив ем избу и вышов на вонок. Сяднув ем на деревляны гарадичѣ, глубоко вздыхнув. На души ми ся зробило легко, якбы ем ся породинав з великым пѣсником. Не хотѣло ся ми идти гет. Сидѣв бых до вечерного змерьку, айбо над селом з ревом пролетѣв аероплан, донесли ся глухы выбухы, од котрых затрясла ся земля. В садах сполошили ся вороны, чорныма ровтами поднимали ся у небо. Настрашена старега, стоячи на порозѣ, у розпаках спинала зморщены рукы.
– Што буде з нами? – у ей загаслых очох читала ся мольба. – Внучкы мои!
– Успокойте ся, село бомбардовати не будут.
– Повѣдали, же од мала до стара вшиткы выгынеме.
– Не вѣруйте им.
– Правда, сынку? – старега довѣрливо подняла на мня полохавы очи. – Дай Бог ти здоровля. Иппен менѣ вшитко едно, я свой вѣк пережила, а за дѣтей страшно. Семеро внукы маю. Вшиткы на салаши жиют. Родителѣ их жилярят у грофа…
– И я салашскый.
– Айно? – зрадовала ся она, приступаючи идо мнѣ. – Нараз видко, же ты нашскый чоловѣк. Издалека есь?
– Изза Дуная.
– Жонатый?
– Не устиг ем. Такы, як я, мусѣли на войну…
– Правда, сынку – вздыхнула стара, помахуючи головов. – Паны все панами. Так усе было. – Она поплянтала ся до сѣней и зачала примѣревати кус темного полотна на просуканы дѣточы ногавчата.
У густых бурянах зорвав ем невелику бѣлу астру и заклав собѣ у нотес. Зануреный у думы повлек ем ся улицёв.
Проста дорога за селом, обсажена тополями, была запхана войськом розличных единок. Велика сила народа, закаляны конѣ наперали лавинов. Зо вшиткых боков чути скабрезну лайку, крикы. Далеко спереду зась загули аеропланы. Воякы розперьхли ся на бокы и попадали на землю. Вшитко уталошило ся доста скоро, лем самы конѣ, як вкопаны, стояли на дорозѣ и боязливо стрыгли ухами. Вздовж тополь, над шанцом нес ся чиковик з бѣлов лысков на гнѣдом чолѣ.
Csillag, gyere ide!* – покликав ем чиковика, натягши рукы и запераючи му путь.
Чиковик став, недовѣрливо посмотрѣв на мня, пак заирзал и понес ся назад полнов паров.
Надвечер, перед селом Акастовом нашов ем свою единку. Не было там уже ани повозництва, ани кухни. Од санитетной кочигы не зостала ани трѣска. З боку при пути валяло ся колесо и лежала здута кобыла з задертыма горѣ копытами.
– Айно, тото она, – прошептав ем, спознавши кобылу и затрясла мнов зима.
Ку мнѣ приступив Янош з курячым ся цигаретликом в зубах. Без слова потиск ми руку и задержав ю в своей руцѣ. Он схуд и поражаючо змѣнив ся за сесь куртый час.
– Мав есь серенчу, – повѣв ми и затих. – А чиковик сиротом зостав. Шмыгат по путеви, матѣрь гледат. Бѣда з нами. – Янош наморщив чоло, здержуючи слызы.
Зробило ми ся недобрѣ, якбы ми погыбнув вѣрный товариш, котрый через тоты довгы рокы въедно з нами терпѣв вшиткы трапоты войны.
– Чиковика треба имити, – задумано повѣв Янош. – Вночи добрѣ бы было крадком из ним пойти гет, бо щи, не дай Бог, пропаде. Шкода малого.
– Позирай, ты лѣпше знаеш.
И туй тварь Яноша нахмурила ся, досадно почухав потылицю.
– Як ми тогды хотѣло ся зайти з возом на двор, напоити конѣ… Перешли сьме огень и воду, а туй на самый конець бѣда. – Он помахав головов без слова и потляпкав мня по плечови. – Добрѣ, же-сь мня тогды не послухав.
Я обняв Яноша за плечѣ.
– При нападах нигда есь не лишав кочигу и не прятав ся, як мы, – правив дале Янош. – А сесь раз тебе спасла твоя звѣзда, во котру ты так силно вѣруеш.
– У каждого своя звѣзда, – повѣв ем, позираючи у мглаву даль, де сонце топило ся у кровавом горизонтѣ. Одты вѣяв студеный вѣтер, зрываючи золоты трепетны листы з островерхых тополь.
В мыслях своих я зась быв перед портретом Шандора и, выбераючи з нотеса злегка плескату астру, припинав ю на рамку…
Здалека, як розсыпчастый дѣвочый смѣх, доносило ся регочаня осаменого чиковика.
1969
-----
* Лыска, пойдь ту! (мад.)
Жерело; Яблоня цветет. Ужгород, 1980. 318–324.