В краю рабов

Зачавши од Духновича и до совѣтського часу не е такого подкарпатского пи­сателя, кот­рый бы не писал о бѣднотѣ и невыдоволюючом социалном поло­же­ню Русинов. За тото ани едному нияка кара не грозила. А по приходѣ совѣт­ского вой­ска, як знаеме, Русины «щезли» въедно зо своима проблемами. Што ве­цей, пи­са­телѣ наши, котры хотѣли да­ле писати, мали освоити собѣ новый ме­тод, социалистичный реализм, подля котрого мали писати не тото, што ви­дят коло себе, а тото, што им нарядили державны везирѣ. Иншак могли тра­фи­ти до арешту або блазинця. Днесь Подкарпатя занурило ся до кру­того на­ци­онал-социалистичного реализма, коли тот, што пише в неналежный спо­соб, або просто голосит ся до своей на­род­но­сти, ризикуе быти за тото «роз­стрѣ­ляный з атомового ору­жия». Та рад­ше вернѣм ся хоть лем на хвильку до тых «ста­рых добрых часов», што их нам нарисовал автор в далеком року 1934.

Молодому поколѣню

Розлило ся майское тепло Дерева зазеленѣли и бѣлым пухом запестрѣло дѣвич­ное зеленое поле. В холодных утробах землѣ щи сыро, а в воздуху уже розлили ся пахноты. Сонѣчко животом зогрѣват прозяблое насѣня. Плоды цвѣтов мину­лой яри од ласк животодарных соков землѣ воскресают новым цвѣтом. Над сыров землев молочны молгы, а за молодѣючым лѣсом в бѣлой парѣ скрыло ся сонце.

Жаждучы любови, пришол ваш час. Такы слова ся просят повѣсти вашой парѣ: зем­­ля и сонце нынѣ торжествуют, будьме и мы в любови въедно.

Прошу вас, кедьбы я был родил ся не межи руськыми в Карпатах, та непре­мѣн­но заговорил бых о спѣвѣ славчика, коли собѣ сидиме вночи на колодѣ старого дерева, под цвѣтучов черешнев, а мѣсячок высвѣчуе лем чорны верхы гор. И, наистѣ, повѣдал бых о первом цѣлунку. Но – нич ся не даст робити – я карпато­росс, и менѣ не е иншого, лем терпѣти. Такыма забавами най ся бавлят писа­телѣ иншых народов. Будь тихо, раненое сердце!

Представте собѣ: вы наслаждаете ся майскым воздухом затихшого сада, и вас тут же обгорне запах людской скверны.  Грѣшна есь, наша красавице Карпатска Русь! Представте собѣ село на дакотрой из нашых верховин. Серед буйной зе­ле­ни вие ся рѣчка, чиста, як слыза. В рѣчку вливат ся нечиста вода  из двора Ми­ко­лы. А над ярочком вонячым стрѣбернистый звончик цвѣте. Ярочок веде из самого двора карпатского селянина.

У Миколы хыжа, хлѣв и гной – вшитко на едном дворѣ. Пак по его гадцѣ ин­шак и не годно быти. Хыбаль што у пана. Тот годен знати вшиткому порядок. А селяк мусит любити смород свого обыстя. Тым он жие. Знамое дѣло, брюхо даколи заставит любити и паскудь. А крем того, Микола и не желае, обы иншак ся завело у него. Так го наставляли дѣды, так он научит и свои дѣти. Паны не держат за потребу мѣшати ся у дѣло Миколово, а селяк повѣст: и слава Богу!

Трафляло ми ся проходити коло двора Миколы. И не мог я не стямити тот двор. Вас дуже зачудуе его нехарность. Тут и гной розметаный, и воз не знати чом не спораеный, и дрова так складены, же кедь вночи пойдете двором, неодмѣнно за­би­ют вас, и куре преспокойно тѣшат ся в смѣтеви, и свинѣ рехкают. Весело лем воробкови, котрый чирибкать на вшиток свѣт, як ся добрѣ мае. Тот цѣлый образ дополняют залепавены оболокы и баба, што стала рукы-в-бокы на порозѣ в сѣнях. Под хлѣвом шепче ся дѣвка з паробком и голосно регоче. Ущипнул ю паробок.

Вшак я народовець, та як бых не заговорил з бабов? Подхожу и веду з нев бесѣ­ду. Баба курит свою пипу и, не одповѣдаючи на звѣданя, преспокойно поплюв­куе. Од ней пахне мерзко. Мат на собѣ оплеча, а з него стырчит нечиста шия, и од груди ей скверно пахне. Як знати, може она твердо честуе бабону, же мыти ся грѣх; же нечистота з тѣла мае ся одмывати потом труда на кару за превеликы грѣхы. Вѣкы рабства уже вселили в нас нову душу. Тысячу лѣт дух рабской покоры вдыхал в нас тоту душу. Мы вѣриме, же за вшитко сами сьме винны, а не пануючы над нами.

Одмывайте ся потом роботы, унижены и оскорбены, а организованое зло же­лѣ­зом и оцѣлевым оружием буде глумити ся над вами!

В хыжцѣ малолѣтна дѣвочка зуновала ся за мамов. Дѣтина приодоперла дверѣ. На мене сапнуло квасным запахом. Достал ся он до хыж, видав, десь коло Рож­де­ства. Через забиты окна свѣжый воздух тяжко проникне… Дверѣ хыжкы от­во­рили ся роствором. О, Боже ты мой! У хыжѣ семеро дѣти, вшиткы в лепавом цурю. У всѣх запухнутя под очима. Мацѣця Ганя ходит з надутым брюшком. Од того сорочка спереду высоко ся подтягла. Дѣти, дѣти! Тото вы – наша на­дѣя?…

Позирайте сюды, вшак на дворѣ – славчик, а у панчуков майскый роман ся завязал, а у народа церковны сперекы ся розпалюют.

– Ех, потятко славчик!

Поле цвѣте. Природа ся любуе, але постепенно цвѣтя и умирае. А десь у валалѣ клеплют косы про косьбы. О еден мѣсяць не буде цвѣтя. Люде в маю ладят зна­ря­дя на знищеня цвѣтя. Днесь и тоты наймирнѣйшы державы оружат ся. А кар­па­торуськое село гние. Розливайте ся, славичы трелѣ!

Горко видѣти, горко чути. Но е една надѣя: сѣм-там понад рѣчков бѣлѣе ся чис­тенька хыжа, коли-неколи натрафиш на читалню. Народ сам зачинат тве­рез­нѣ­ти. Вмѣсто руськой штатной школы у нас достала горожанство школа живота. А здоровый живот потом пахне, од него оросены збожа цвѣнут. Посмотьте на зе­ле­нѣючы ораницѣ в полях, и вы збачите скромну хлѣбну зерновину, што и цвѣ­те, и приятно пахне, и хосен приносит.

Зеленѣючое поле габуе ся, як молода душа. Серед него спочиваш з дѣтвачым усмѣвом послѣ тых бесѣд и сцен живота в нашых сѣрых валалах и однепалых мѣсточках.

Жерело: А. Маковичанинъ. Стальная роза. Ужгородъ. 1934. 3–6.