Великодный дар

Емил Кубек як священник стыкал ся з историями живота и проблемами мно­гых своих вѣрников. Очевидно, якраз з того жерела мог он подостатком чер­па­ти интересный ма­те­риал про свои повѣданя, котры и днесь захватуют умы и сердця читателей. Кажда така история, взята з тогочасных реалий, вы­кла­де­на автором в ли­те­ра­тур­ной формѣ, была свого ро­да продолженем его душ­па­стырского званя, и он усилуе ся глубоко проникнути до духовного свѣта и мо­тивации сво­их героев в тяжкых ситуациях, а тым способом веде и чи­та­те­ля «на путь истинный».  В текстѣ американизмы и ру­сиз­мы вымѣнены аде­кват­ныма до­маш­ныма сло­ва­ми, вшелияк, оригиналное слово чи­татель може ви­дѣ­ти в списку вымѣн под тек­с­том. Иншак в лексицѣ, ор­то­гра­фии, диа­лект­ных особитостях дер­жи­ме ся як мож бли­же ори­гиналу, а в скло­неваню – грам­ма­тицѣ Гарайды. В ори­ги­на­лѣ автор пише по ру­син­скы ла­тин­ков.

 

Интернационална станиця*, якых множество в предмѣстьях американскых го­родов, лежит в улици*… але, де там, то ани не улиця, ани не булвар,*  но п­ри­улочок. Из того мож уже собѣ представити положеня и обстоятельства не лем самой улицѣ, уж то приулочка, но и его больше-менше почтенных жителей.

Но, обы из приулочка все не пропало, про романтичны душѣ такой изъявиме, же и дерева суть репрезентованы в нашом приулочку, но на жаль большой и мен­шой молодежи, уже не цвѣтучы и зелены дерева, через которых молодое ли­с­тя, весенный вѣтрик любовны пѣснѣ шушочет, а поточкы залюбенны арии по­ют, – но честное стаемное дерево – складовня лѣса,* в котрой – между дощ­ка­ми, латами – от весны до твердой осени спокойно пребывают, як даякы но­во­мод­ны Диогены, специальны филозофы землѣ американской, почтенны «лѣп­шо­вы»*.

Складовнѣ компаний без желѣзницы не можно мыслити; а так понад самы до­мы* нашого приулочка потягы* дубонят, то персональны, то тягаровы, то «чер­ный диамант», или експрессовый, же аж земля трясет ся.

А то кажду полгодину, день и ночь! От дыма, пороха ани солнце не може по­роз­зирати ся порядочно помежду домами, но вмѣсто того имѣют люди в при­уло­чку ину выгоду: ани свѣтло тых двух малых електричных лампочок, якыми их старостливый городскый уряд* обдаровал, не безпокоит* их ночную ти­ши­ну. Што не лем про панов «лѣпшовов», ибо спокойно можут собѣ между дощ­ка­ми пребывати, но выгодное и про обывателей, особенно в день платнѣ.*

Кто лем два-три мѣсяцы прожил в приулочку, такой издалека можно его рас­по­знати от жителей другых улиц. Аж и в самой церкви.

Приулочане ни шептати, ни тихо бесѣдовати не знают. При гримотѣ потягов так привыкнут к голосной бесѣдѣ, же от того нелегко можут отъучити ся а кри­чу­чи говорят тогда, коли другы люди шепотати звыкли, як при сповѣди.

В нашой приулочковой станици, о которой я говорю, поспыханны, як геринкы в бо­ч­ку, осемь фамилии бывают. Ба, не осемь, але полдевята: осемь цѣлы фа­ми­лии, так як то по закону мож и потребно розумѣти: муж со женою, а и купа дѣ­тей, а тота полдевята фамилия, то наш Федор Быстрица.

На едном фундуши* полдевята фамилии укрыти не так легко, ани на при­у­ло­ч­ку. Лем же мистер Мекмач* шиковный хлопина, он и тот кумшт потрафил. Его жи­те­лѣ не имѣют ниякый двор, што к житю и не совсѣм потребно, ани свѣтла, чо­му не он, но желѣзнична компания виновата; гей, але два талляры менше пла­тят мѣсячно наемное,* як в порядном мѣстѣ. А то важне.

Самы жителѣ с цѣлой Европы позберали ся: еден Поляк, еден Литвин, еден Грек, еден Серб, еден Румун, еден Нигер и два Талианы.

Но тѣ два Талианы, еден из Ломбардии, другый из Сицилии, не лем не по­розу­мѣют ся, но зачим двѣ сестры взяли собѣ за жены, то и всегда в гнѣвѣ пре­бы­ва­ли, ани за краянов не хотѣли ся узнати.

Скуточна интернационална станиця.

Но и то имѣло свои добры свойства. Сперва, где едны, где другы повадили ся. А бы­ло и над чим! В самой станици 36 дѣтей, менших-больших. У самого Ниг­ра сед­меро, у двох Талианов дванадцять. Нераз всѣ, с изъятием грудных, на ку­пу би­ли ся; по обычаю, про то начали вадити ся, каждое по своему. А наклали со­бѣ для дякы; но, зачим не розумѣли едно другое, миритель,* судия не мог при них нич ско­ры­стати, то их повыганял.

Вадити ся без мирителя? Яка же то забава? Тай и перестали; но перестали и дѣ­ти толчи ся, а если побили ся, то не ишли к родичам на скаргу, ибо нагнѣ­ванна ма­ма, вывадити ся порядно не могла, раднѣйше напасала своего любимца; а так к синому оку или к пребитой головѣ еще и сѣдалну часть в опасность были при­несли.

Лем наш Федор Быстрица не мѣшал ся до ниякых справ своей ин­тер­на­ци­о­нал­ной станицѣ. К тому ани право не мал. Не лем про то, же ани жену, ани дѣти не имѣл, ани цѣлое наемное не платил, але особенно про то, же он завзятым не­при­ятелем был всѣх женщин, а не меншим врагом и дѣтей. За свѣт не был по­здрав­кал едной женщинѣ, а обозвати ся? Та хоть бы ему к цѣлому свѣту, еще и то­ту станицю даровали. Нѣт!

Аж теперь уже вижу, же и я залѣз до траблѣ (trouble – клопота). Если я уже вы­ска­зал «аз», то и «букы» мушу выповѣсти. Розбалакал ся я о приулочку, хоч-не-хоч вытаракал аж и Федорово имя, то теперь уже и должность моя: и причину его гнѣва опротив женщин и дѣтей истолковати, хоть бы мя правѣ аж и перед ми­рителя потяг.

* * *

Федор теперь сорок шесть лѣтный, но так вызирает, хоть бы десять роками стар­шый был. Здоровый, при доброй силѣ, але хмуравый, худый. Хмуравый, ибо уже двадцять три лѣта, отколи в Америку пришол, дусит-грызет душу и сер­дце его память молодости его.

Што то за веселый, роскошный паробок был! Скромный, учтивый, як его малое род­ное село под Карпатами; быстрый, як долов его селом текучый поточок; спѣ­вал, як жаворонкы понад поля, за плугом, за косою; и в танци он первый был. Не една дѣвчина с радости зарумянила ся, если ю ословил. А добрый сын был.

И сам священник интересовал ся о нем, а як схопного хлопца конечно хотѣл был в школу засылати дати.

– Слухайте-ле, Василю. Мате с чого, дайте далше до школы вашого Федора. Мо­же бы священником был.

– Дякую, отче, за ласку. Но я убѣжден, же господарство не менше важне, як и са­ме священство. Мал бы с него быти подлый пан, волит остати ся добрым про­ста­ком!

 Совершенна правда, против того ани священник не мог противоречи. А у ста­ро­го, ба тогда еще молодого Василя Быстрица шесть осмин было, а к тому лем двое дѣтей. При Федорѣ еще една, о два лѣта молодша донька Настя.

– На кого же оставлю мои шесть осмины? На мене их мой отец охабил, а я их сы­ну передаю, най хранит отцовщину вѣрно, як и я захранил про него!

Ту любовь нашого Русина к родной грудѣ а красна гордость усиловного гос­по­да­ря, умножившого свою отцовщину так, як Василь ю умножил.

И сама Параска, мать Федора, такых мыслей была. А так остал Федор гос­по­да­рем, ибо и сам не имѣл дяку к ничому иному, як ко газдовству.

Василь Быстрица поважованный газда был в цѣлом селѣ. Уряд ниякый не хотѣл при­яти на себе, хоть его больше раз зволили за сельского рыхтаря; но церкви сво­ей барз рад выслуговал як куратор. С никым никогда не клопотил ся, а в су­дѣ еще ани за свѣдка не был. При такых свойствах с цѣлым селом в при­я­тель­ст­вѣ переживал, особенно же со своими сосѣдами, с Митровыми.

А Митровых и молодый Федор особливо учтил. Не лем про то, же Уля Митрова его нанашкою была, его отрѣкала, но в особенности, же таку красавицю вы­хо­ва­ла, як ей середушна донька Марта. Уж то, про него она никогда не была Мар­та, лем Мартуся, отколи обое памятают. А то от самого рождества Марты, мо­лод­шой от него о полтретя рока.

Ци бы мы все хотѣли досконало описати, як они обое, дѣти сосѣдны, замала квас­кы мѣсили при поточку; як он ю осторожно провадил до школы; а в зимѣ пре­топ­товал ей дорогу снѣгом, в яри же на руках переношал через млакы; як хо­ди­ли разом на поле с ягнятками, позднѣйше же со статками? Го, го, го! Та мы бы до конца не добили ся.

Та ци раз загорнул ю до своей гунѣ против зимного дождя? Он мерз, же ему аж зу­бы цвенкали, лем бодай Мартуся не простудила ся. А лем бы был пальцом доткнул ся ей дакотрый свавольный хлопчиско! То еще, то!

Раз млинарскый Юрко дрылил Мартусю до млакы, же цѣлком сболотила ся, аж пла­кала. Як Федор скочил до него, хоть правѣ Юрко два рокы старший был, а трѣс­нул с ним до той самой млакы а зачал колѣнковати на нем! Щастя, же Юр­ко роскричал ся, та прибѣгли хлопцы и выдерли из рук Федоровых, бо был его за­дусил в болотѣ. Але и вызирал тот Юрко! Болото лем так кыдало ся з не­го, як ма­чанка, а из розбитого носа кровь текла, як на цѣвку.   

Первы цвѣточкы, первы ягоды, малины, то в листочку, то в кадлубку в Мар­ту­си­ных руках были; правда, они на ей долонѣ не выростли, но Федор приношал их Мартуси, а хоть было приходило ему и на третий хотарь за ними бѣжати. Ес­ли другый паробок хотѣл был с ню на забавах танцовати, его просил ся:

– Федор, ци можу Мартусю взяти на танець?

А Мартуся лем посмотрѣла на Федора, такой знала, с кым может идти на та­нец. В лѣтѣ вечеряли, а в садѣ Быстрицовых прекрасно спѣвал соловей, а Марта Мит­рова радостно слухала на него, пока лем цѣлком не затих – Федор на лис­точ­ку пѣснѣ соловья пискат. Ни сам соловей не был роспознал от правдивого пи­с­каня.

Цѣле село знало, же они едно другому суть сотворены, и родичѣ их мыслили то, они же самы между собою о том ани не бесѣдовали, ибо не могли увѣрити, же ­бы то и иначе могло быти на свѣтѣ.

* * *

Федор двадцять лѣтный был, як его одѣли в цѣсарскый мундир, взяли к гу­са­рам. С Мартою не обѣцовали собѣ вѣрность: он в ней вѣровал, як в ангелѣ, она же пев­на была в нем. Часто собѣ не дописовали, то на селѣ не обычай. Федор в па­ру мѣсяцах заслал едно письмо а поздоровил родичов и нанашку с цѣлу фа­ми­лию, на сто крат разы; с того каждый мудрый чоловѣк вырозумѣл, же он по­здо­ро­в­ляет Мартусю на сто крат разы, а нанашку лем на додаток.

Другый рок службы, на фашенгы пришол на урлауб и принес Мартуси гадвабну хус­точку на дар и перстинок с червленным очком. С тѣм, уже и перед се­ля­на­ми, зарученными остали.

Возвернул ся к регементу, а о пару мѣсяцы писал домю и поздоровлял уже не лем нанашку, но и Мартусю, по имени. К тому уже и право мал через гадвабну хус­точку и перстинок с очком. Сие право хоть не выписанно ни в краинскых, ни в церковных законах, но оно так еще лѣпше обвязует молодежь, ибо в свои сер­д­ца его записали.

Федор не получил отповѣдь ни от родителей, ни от самой Мартусѣ. Писал и дру­ге письмо, и то даремно. Так написал до самого отца духовного а допрошал ся, што там с его родичами? Ци померли, ци жиют, же ни словичко не пишут? Свя­щенник але вычитал и то из письма, што в него Федор не написал, уж то: што с Мартусю водит ся? Же ани от ней не может дождати ся хоть едного по­здо­ров­ле­ня. Всечестный отец дал призвати к собѣ Василя:

– Слухай же, Василю! Про што не отпишеш тому бѣдному Федорови?

– Ей, отче, што же му писати? О пол рока прийде домю, сам увидит, што и як ся ста­ло. Вы знаете, отче, же мы с Параску ничому не причина.

– Так, так! Но еднак бы му отписати.

– Будьте ласкав, отче, отпишѣт вы ему. Я-я-я ся бою.

– Добрѣ, Василь, отпишу я ему. Бо, вѣруй ми, я бою ся за твоего хлопца, жебы не сдезертировал, не утѣк од войска, лем за то, жебы Марту увидѣл.

– Але! И то бы могло ся стати? – просит ся устрашенный Василь. – Майте с на­ми милость и успокойте го даяк!

Священник лем столько написал Федору на едной образковой поштовой картцѣ: «Мой сыну Федоре, хвала Богу, твои здоровы. Неодолга прийдеш домю и сам уви­диш.»

* * *

Федор пришол домю на саме жниво, скорѣй выпустили его, як бы сам надѣял ся. С куфриком в руках, от желѣзницы, свистаючи, весело понаглял ся к до­мо­ви, а обы скоротити дорогу – бережком около млина. Село уже близко под его но­гами, с бережка слышал уже и гавканя сельскых собак. Вытяг хусточку, по­уте­рал зной, пот с чола и призрѣл ся в село. А видѣл отцовску хату, а при ней бѣ­лу стѣну хыжѣ Митровых; аж сердце в нем затрепало от великой радости. Он уж дома, при своей… Мартуси!

Млин под самым грунком, а так нехотячи зазрѣл до млинского двора, где една жен­щина дробѣзгу, дворным птицам, розмѣтовала зерно из мискы. И так ви­дѣ­ло ся ему издалека, як бы была позрѣла на грунок, к нему, и миска выпала ей из рук, а сполошенна вбѣгла в млин.

Як был ктось по головѣ ударил Федора. Кажде погнутя женщины таке, як Мар­ту­сине. Был присяг, же то она. Но што там глядала бы в млинѣ? С молотьем ей ма­ти ходила до млина, а не ей донька. Але и не теперь, под час жнива? Где там! То якась чужа из сосѣдного села, може служница млинаря.

Скоро пустил ся долов бережком, а переходячи через лавку потока, уж-уж хо­тѣл вступити в млин. Но, зачим он с Юрком никогда не был в ласцѣ, с тѣм еди­н­кым чоловѣком не могли сношати ся, кывнул с голову, а ишол далше сви­с­та­ю­чи. Но то ему нияк не ишло уж, то свистаня.

Садами приближал ся к отцовской хатѣ. От плота видит своего отца с косу при две­рях, бесѣдуючи до сѣнь:

– Жито уже докосил ем на «ланѣ», к «потоку» аж завтра пойдеме. И так уже ве­чур.

Настя несе траву к доѣню.

– Тай и вечеря готова, – отповѣдает мати.

– Слава Исусу Христу, тато.

Василь на поздравление сына так устрашил ся, же ему коса выпала из рукы, скри­чал в сѣни:

– Параско! Наш Федор ту!

– Где е? – кричит Параска, и уже такой пред дверьми, а летит к плоту, ани не че­кат, жебы сын прескочил через него, но обимет за шею и цѣлует лица, уста, а го­ренько заплачет:

– Дѣтя мое, сын мой ростомиленный! Лем же есь ми дома!

И Настя уже дома. Сошмарит зайду с траву из плеча, прилетит к брату и за­вѣ­сит ся ему на шею:

– Ой, Федорку, Федорку! – а плачет.

Старый злостно забормочет:

– Не робте ту комедию, идьте до хыжѣ, бо люди ся позбѣгают.

* * *

Митрова была молоти, а там Юрко, котрого родичѣ под пару днями, еще в осе­ни, нагло поумерали, зачал около ней лестити ся, поуказовал ей все свое бо­гат­ст­во: прекрасну бѣлизнину, ладу леняного полотна, кожухы, постели, еден мѣ­шок серебряных грошей, между которыми аж и золоты дукаты блищали ся – а так… просил от ней Марту за жену!

– А Федор? – боронила ся, одуренна богатством грошей, баба.

– Што Федор? Ци он може своей женѣ таке житя дати, як я? Шесть осмины? Осмо­тьте ту мое поле, около млина! В едном фалатѣ, як у даякого оречного па­на! А моя жена не мусит ходити на поле грабати, копати. А дома што за робота? Лег­не, коли схоче, встане, як ей ся любит. Еще ани к пецу не мусит идти опе­ка­ти ся. На то у мене служница и слуга.

Митрова Уля лем с голову кывала, а с грошей, блистящих на столѣ, не могла очи спустити. От алчности аж ей горько стало в гортани.

– А вам, тето, як бы добрѣ было при ми! Зерно, муку всегда бы сте готово мали у нас… а где потребно и грошѣ!

Уля аж полыкала. Юрко положил склянку солодкой паленкы перед ню. Бабиско на­пила ся, и як был лем злый дух влѣз до ней! Сама начала выхваляти Юрка и его богатство а уже и начала завидѣти своей доньцѣ щастя:

– Ой, Юричку, бо то бы ей ту добрѣ было при тобѣ! Ой, ой, матичко моя! Што же я ужила при моем мужови? Нич, згола нич, лем превелику нужду, працу, ой, ой…

Юрко бил желѣзо, пока горяче, сунул пару таляры ей в руку; стара от утѣхы аж скри­чала.

– Твоя буде, Юричку, так ми Боже, твоя!

А так начала Марту мучити, кленути, бити. С Митровых спокойного обыстя пе­к­ло стало ся. Марта раз, двараз утекла до Василевых поскаржити ся. Параска глас­кала, потѣшала:

– Лем потерп, дѣтино, потерп! Федор на рок прийде домю, он тя захранит.

Уля на то повадила ся с Быстрицовыми а таке чудо им робила, же полсела сбѣг­ло ся… Онда Митров не мог порадити с дурну бабиску, до биткы брала ся до не­го. А Мартѣ што робила?

– А преклену тя, кедь не пойдеш за него. Прегрѣшу тя, же с тебе тѣло за житя опа­де… а земля вымече твои кости.

И священник замѣшал ся до дѣла, призвал Улю на фару.

– А што им до того? Ци то их дѣвка?

Юрко млинарскый, де лем встрѣтил ся с Улю, всегда ю потужал, дарункы ей да­вал. И еден кусок полотна! А так по Пасцѣ заслал своих просатаров. Марта и ей двѣ сестры утекли до села. Онда Митров, еще ани не посѣдали к столу, ани не ска­зали, чого пришли, вперед им отповѣл. Уля посадила просатаров к столу, са­ма побѣгла до села и Марту за волося привлекла домю, а такой ю и при­о­бѣ­ца­ла Юр­кови.

До церкви, так реченно, на силу ю взяли. Бѣдна дѣвчина по том уже ани не па­мя­тала, што с ню стало ся. Священник ожидал, же при олтарю откажет ся, и то­гда ю заступит. Но она отповѣдала на всѣ вопросы, а так не мож было за­кро­чи­ти. Весѣля в млинѣ справили, но ни отец, ни сестры не были на нем.

По весѣлю Марту не чекал такый роскош, як Юрко обѣцал. Служницу от­пус­тил, а Марта все мусѣла працовати. То было може и ей щастя, не мала часу роз­мы­ш­ля­ти. Улю, свекру свою любезну, о пару тыждни Юрко вышмарил с млина, ибо ему на очи вытыкала, же не санует Марту.

Марта от того часа больше не вступила в село, ани в церковь не ходила. Если кто из села пришол в млин, то скрыла ся, або ани слово не прегварила.

Люди гуткают всячину о Мартином житю, но никто не знает нич певного ска­за­ти. Як то все поросповѣдали, Федор встал от стола. А уже и мати и сестра объ­яли его:

– Пре Бога, Федорцу! Не пойдеш там ночну годину?

Федор хвильку розмышлял, а так серйозно отповѣл:

– Не бойте ся, мамо, не пойду… нияк!

Вчас рано, на розсвѣтѣ Василь косу клепал, а Федор сял к нему на клата и го­во­рил спокойно:

– Тато, дайте ми гроши до Америкы.

– До А-ме-ри-кы? – чудует ся отец.  – Та лем есь вчера пришол домю.

– Лем! Но я не можу остати далше.

– Добрѣ, дѣтино! Я ти гроши дам на Покров, и можеш пойти.

– Тато! Не хочете, жебы ем… – шепотом говорил – до темницы пришол?

– Сыну, про Бога! О чом ты? По жнивах можеш пойти. Лем еще два-три мѣ­ся­цы побудь.

– Не можу.

– Май Бога в сердци! Не охаб нас теперь, в найвекшой роботѣ.

– Мушу.

– Почекай, сыну мой, два-три тыжднѣ, лем грошѣ поражу.

Федор встал без слова, пошол в сад, сял собѣ под грушку, и сидѣл нерушно аж до самого фрыштика. Настя пришла по него.

– Братишку мой, подь на фрыштик.

Он взял ю за руку, погладил ю, позрѣл ей в очи, и двѣ грубы слезы полляли ся его лицями. Лем столько сказал:

– Не можу.

Настя обернула ся и побѣгла в хату, обы на голос не росплакала ся перед бра­том. Сяла к столу и говорит:

– Не може прийти.

– Дайте му покой… Лем бы тыждень, два мож го дома затримати… оздаль бы пе­ремог ся… До Америкы хоче идти.

Ни слова больше не говорили, но и не ѣли нич. Василь встал, вышол по косу, а На­с­тя взяла серп и пошли жито жати.

Федор сидит в садѣ, на том самом мѣстѣ. Зузка Митрова, наймолодше дѣвча, око­ло 17-лѣтна, приступит со заду к Федору и положит руку на его плече. Ани не обозрѣл ся.

– Федор, гнѣваш ся на нас?

– Нѣт!

– Мы не причина ничому.

– Знам.

– Марта вельо плаче за тобу.

– За мною?

– Уж и мама бануют.

– Нескоро.

– Не гнѣваш ся на Марту?

– Жаль ми ю…

* * *

Третий день Федор щез. Нич не взял со собой, лем свой паробскый одѣв. До тре­тяго дня чекал от отца гроши на подорожь, отець же надѣял ся, же помалу пе­ре­может жаль свой, и еще все на добре обернет ся. С тѣм потѣшал ся сперва, же може вернет ся, ибо не одобрал ся от никого.

Теперь лем то их мучило, ци дашто с Юрком млинарскым не хоче выстроити! На­с­тя вызирала к млину, ци его не увидит там идти. Но як уже ни третий день не вернул ся, то Василь уже знал, же его не дораз увидят. До Америкы не имѣет гро­ши, може дагде во сосѣдствѣ стал до роботы или до службы. Допрошали ся за ним, все даремно.

У Федора не было лем пару корон, с тѣми до Америкы не мож достати ся. С во­ен­ну свою книжочку достал роботу при желѣзници: машины чистил. Раз за­хво­рѣл топич* (гайцер) в дорозѣ, и он поднял ся на сию роботу, ибо уже и помагал топичови; так достал ся на прусску границю. При польной роботѣ по­лучил там занимание, по двух мѣсяцах заробил собѣ не лем на одежду, но и на дорогу в Брему, где получил роботу на едном пароходѣ и переплыл в Ню-Йорк, а стады поѣднали его на фарму на запад,* где за дванадцять лѣта пра­цо­вал, служил у едного старого фармера.

Ту барз добрѣ чувствовал ся. Не встрѣтил ся с никым, тихонько переживал лѣто за лѣтом. Плацу свою откладал, а красну сумму уже защадил. По смерти фар­ме­ра пришол в Пеннсилванию и снова достал ся до едного старого фармера и у то­го працовал уже четыре лѣта.

Еден день пришло ему пойти в сосѣдне мѣсто покупити про фармера дроб­но­с­ти, а про себе одежду. Идет едною улицею, и оперед него идут такожде два муж­чины, порядно одѣты, а на его не менше удивление, слышит их бесѣдовати по русскы. Уже семьнадцять лѣта не слышал русске слово! Мало с радости не скри­чал, но опамятал ся и ишол за ними тихонько. Они вошли в едну церковь, а он такожде за ними. И всял в едну лавку. С удивлением роззирает ся по церкви: все так, як то с дому памятал. Иконостас, заставы. Лем же вмѣсто простой оде­ж­ды панске убраня на молящих ся.

И начала ся служба Божая. Так само, як дома. А он о том ани понятия не имѣл, же и тут, в Америцѣ, суть русскы церкви. Жен много было в церкви, но мужчин ма­ло, ибо то не была недѣля, хлопы в роботѣ были. Начал розмышляти, яке же то свято имѣет теперь быти, по веснѣ? И не знал. Через толькы лѣта между анг­лий­скыми протестантами уже забыл на свои свята.

Сидит и розмышляет, забыл о всем около себе. Як бы лем там под грушкою си­дѣл был. Видит своего отца, свою маму, сестру и… и… Мартусю! Он мыслил, же уже все забыл, дотеперь! Не забыл, лем хотѣл забыти. Цѣлый свой жаль сно­ва переживает. Ци тѣ жиют еще? Мало же не заплакал на голос, но слезы за­дер­жа­ти не мог. Яке пусте, яке марне его житя!

Его сосѣд задивленно смотрит на него, а уже-уже хотѣл был Федора в церкви осло­вити, но жаль, выражающий ся на твари Федора, не дал ему отвагы. По­зна­вал Федора и певный был, же то он. На конци службы Федор встал и, вы­хо­дя­ще из лавкы, лице обернул к сосѣдови, а сей поимал его за руку:

– То ты, Федоре?

Федор задивленно смотрит на него и без слова усилует ся вон из церкви. Лем най никто не познает его. Но тот не выпустит руку Федора, и як станут на сво­бод­нѣйшом мѣстѣ, енергично потрясет его руку:

– Не познаеш мене, Федоре? Я сын Порады из вышного конца, Петро. Въедно сме паробчили.

– Лем ту нѣт, Петре! Подьме в даяке мѣстце, где спокойно можеме поговорити.

Вступили в еден ресторан. Петро росказал закуску а поросправлял Федору о всем, што дома стало ся.

Як Федор пропал из отцовского дома, поголоскы рознесли ся по селѣ, же хочет над Юрком вымстити ся. Юрко в великом страху был и барз опил ся, упал с гро­та, и млинске колесо забило его, дас о три тыжднѣ по Федоровом отходѣ. Все остало на Марту. Даремно глядали Федора. Марта захворѣла, но к родичам не хотѣла пойти, а маму свою ани к собѣ не допустила. Где една, где друга сес­т­ра была при ней, пока не повыдали ся. Як ослабѣла цѣлком, упросила ся до Фе­доровых, а перед смертю все дала на Федора преписати. Остатня ей просьба бы­ла, жебы Федору дати знати, же она к нему до смерти вѣрна была, с мужом не жила, про то ю страшенно мучил. От Федоровых ю поховали. И Настя, Фе­до­рова сестра отдала ся, а родиче его померли. Стара Митрова роспила ся; уме­р­ту нашли ю раз на гробѣ Мартином, где всегда ходила плакати а препрошала свою дѣтину. Млин продали, а грошѣ за него теперь в столичной кассѣ сло­жен­ны, про Федора. В селѣ каждый удостовѣренный, же Федор дагде загынул.

С якым сердцем слухал то все Федор, кто бы мог то знати? Но теперь уже не лем на жены, пре которы он такым нещастливым остал ся, але и сам на себе гнѣ­вал ся. Ибо если бы был отца послухал и перебыл дома два-три мѣсяцы, все ина­че могло стати ся.

Гей! Но, а если был он с Юрком дагде несподѣванно встрѣтил ся? Што тогда? На того чоловѣка, по столько лѣтах еще и на помершого, не може помыслити без гнѣва. А тогда, во великом жалю? Не отповѣдал нич, не выпрошал ся от Пе­т­ра. Подпер ся на рукы, розмышлял, розмышлял. А як Петро посмотрѣл на его сблѣд­нутое лице, устрашил ся его.

– Знаеш, Федоре, што? Я о два-три мѣсяцы возвертаю ся домю. Час было бы уже по штырех роках… Позберай ся, придь и ты!

– Та нашто, Петре? Што я там можу глядати?

– Грошѣ твои за млин.

– То не мои грошѣ!… То прокляты грошѣ!

– Та хоть лем порядок зробиш с отчизнину твою.

– С отчизнину мою? Правду маш. Правду маш. Петре! Прийду до тебе, а зро­би­ме порядок.

Федор довѣдал ся, где быват Петро, о пару дни пришол до него, а с ним до кон­зу­ла. Федор выставил письмо у конзула, в котором свою отцовску часть дарует сво­ей сестрѣ Настѣ, в другом же письмѣ покойною Мартою ему оставленны гро­шѣ перепоручает на помник на гробѣ Мартином, на фундацию за ей душу, на церковь и на спомаганя бѣдных своего села.

Петро его больше не видѣл.

* * *

Федор Быстрица такым способом достал ся до нашой приулочковой станицѣ.  А за­чим в мѣсточку никого не нашол из своего села, стаемно загнѣздил ся до пив­ни­цы, в которой мы его нашли.

С никым не стыкал ся. В корчмы не ходил, лем жебы не знакомити ся с людьми. Кол­лекту в церковь сам приношал коллектору, ани на знали, где быват.

Его маленька изба бѣдно была заряженна: малый пецок, едно кресло, малый стол, куфрик, на поличцѣ пару граты кухенкы, и постель. Но все чисте было. Лем жебы с никым не стыкати ся, сам варил, сам прятал собѣ, роботны шматы сам вырайбал, а бѣлизну давал до райбалнѣ.* В станици с никым не стал до бе­сѣ­ды, ани имя его никто не знал.

А, як уже знаете, женщины ненавидѣл, им издалека выступал ся, так само и дѣ­тей сторонил ся. Хмуравый был, теперь уже и сам на себе гнѣвал ся.

Правда, и неприемны годины имѣл. Если Нигры в ласцѣ проживали пару дни, то­гда отец взял ся до музыкы а на своем банджо цѣлы годины выгравал, а его ма­лы Нигерчата с мамою разом выспѣвовали, танцовали, же аж колиба цѣла хвя­ла ся под ними. То Федора мерзило, но не говорил нич, взял клебаню и ишол до броща, а в зимѣ на мѣсто попреходити ся.

Но сосѣдам настолько допила ся сия нигерска фамилия, же напослѣдок тре­бо­ва­ли ей отдаленя. Нигры мусѣли брати ся* гет. В станици настал покой. Лем дѣ­ти­ска збыткы робили, а желѣзниця дубонѣла.

Федор нетерпеливо чекал, кто прийдет бывати над его голову. Третий день при­ѣха­ла нова фамилия. Еще молоды люди с едным малым, два-три лѣтным дѣв­чат­ком. Тихонько заняли свое нове бываня и тихонько жили собѣ. Лем… если бы­ли грызли ся, вадили ся, то Федор бы с ними задоволен был.

Молодый муж ишол до роботы, жена с малою Геленкою выпровадила его перед две­рѣ, он еще раз поласкал дѣтину, поцѣловал жену, отпрощал ся, якбы до да­ле­кой дорогы был выберал ся. А маленька за отцом еще и тогда метала по­цѣ­луи, як он уже давно вышол зо станицѣ: «Па, па, нянь! Па, па!*»

Приходил муж с роботы, жена уже в дверях, с Геленкою. Снова цѣлованя, при­вѣт­ствованя, хоть был с далекой дорогы возвернул ся. А если потяг не ишол, не дуд­нѣл, то тѣ трое весело смѣяли ся, радовали ся своему молодому житю, щас­тю. Тихонько, якбы бояли ся свое щастя подлому, завистливому свѣту показати.

Федор поозирал ся по своей комнатѣ, горько ему стало, и не мог поняти, як то мо­жут другы люди так щастливо жити, коли в его сердци столько горести? Як мо­жут так двое любити ся, постоянно, вѣрно, коли он от столькых лѣт едно ми­ле слово не слышал от никого, но и к никому не преговорил.

А як их слышал по русскы говорити, устрашил ся, же ему прийдет даколи с ни­ми до бесѣды стати. В тихый час еден слышит молодого мужа бесѣду:

– Мартусьо, серденько мое…

Больше не чул, ибо потяг загремѣл… Аж пот выбил ся на его чолѣ. Тота молода невѣста, такожде Мартуся! Ей муж так ласкаво выговоривает ей имя, як он… еще тогда, давно! Стародавный жаль снова завладѣл его сердцем:

– Лем был ем послухал отца!… Може быти, все могло было направити ся , а я бы… Так, но если был ми Юрко где-там перед очи был явил ся?…

А теперь и злость, гнѣв воспалили ся в нем против самого себе. Начал себе об­ви­няти, же Марта его и дотеперь могла жити при нем, с его дѣтми! Ах, як не­на­видѣл цѣлый свѣт, тѣх там, над собою, с их залюбенными сердцами, и сам се­бе!

Не мог выдержати в пивници своей и слухати их веселый, щастливый смѣх, цѣ­ло­ваня… Встал, вложил клебаню на голову и мерзко оставил станицю.

А тото дѣтя – уже пару мѣсяци бывают над ним – еще раз не чул заплакати. Все­му радовало ся, кляпкало с рученятами, а смѣяло ся солодкым голосом, як ма­ла герличка. Дождь падал – тѣшило ся, заблискло солнечко – аж загѣкало ся от роскоша, пришол отец домю – не знало надость налюбити ся его. А то Федора все так гнѣвало, мерзило. Мерзило? Ци може зависть лем мучила его про сие солодкое, из любви, из щастя рожденное дѣтя? Сам не розумѣл ся. Стра­нил ся тѣх щастливых людей больше як другых.

Свѣтлое Воскресение приближало ся. Тепленькый прекрасный час запановал. Фе­дор приѣхал из ночной своей роботы, умыл ся и хотѣл собѣ ляг­ну­ти, от­по­чи­ну­ти. Его надголовный сосѣд, по имени Николай, на день робил, а же­на его, Мар­туся, ишла в мѣсто покупити потребности, но дѣтину не брала со со­бою.

– Геленко, останеш дома. Не выходи, красотко, с хаты. Я такой прийду домю и принесу ти штось красного. А што бы ты хотѣла?

– Мами, мами, бѣлого псика!…

– Добрѣ, принесу. Но не пойдеш навон?

– Нѣт, мами, нѣт!

Дѣтина обняла маменькы своей шею, выцѣловала, а смѣяла ся: «Па, па, мами!»

Федора сие цѣлованя роздразнило, же не мог, и по всей ночной праци, заснути. Роз­мышлял долго и, наконец, скочил из постели и одѣвал ся:

– Я мушу пойти стады, ту не мож вытримати!»

Пустил ся к дверям, як слышит, же о его дверѣ ктось клопкат; отворит дверѣ – и добрѣ не упал назад. Мала Геленка, про которой постоянный смѣх лем теперь рѣ­шил ся оставити свою спокойну квартиру, стоит при дверях. Посмотрит ему в очи, засмѣет ся, енергично отсунет его на сторону а войдет собѣ в его избу, в ко­то­ру, отколи он тут бывает, никто еще не вступил. Федор на только сба­ла­му­тил ся, же дал дѣтинѣ робити, што хочет.

Дѣтина просто вылѣзла на кресло, там нашла от фрыштика кусочок хлѣба, смѣ­ет ся  на Федора и загрызет до хлѣба.

– Ты, уйку, уж папал?

Федор, як омыленый, смотрит на дѣтину и сам засмѣял ся на ню, а лем с голову по­кывал. Геленка с кресла просто к отворенному куфру, там годинка Федорова с ланцком, дѣтя кляпкат с ручками, двигнет годинку к уху, слухат а смѣет ся сердечно на Федора:

– Тик-тик-тик, уйку.

Сложила на мѣстце годинку а так пустила ся к дверям:

– Па, па, уйку! – и мечет ему поцѣлуй.

Федор сложит клебаню, затворит за дѣтиною дверѣ, сядет на кресло, опре ся о стол и заплаче.

– Мушу пойти оттуду!

Дас о два днѣ снова толчут рученята дѣтины о дверѣ Федора. Што робити? Вон­ка зимный дождь падат, як же не отворити дѣтятю? И растворил дверѣ. Геленка в ручечцѣ с едну штримфлю (stocking), друга ножочка обута, входит а, по обы­чаю, смѣет ся на Федора:

– Уйку, обуй ножку… Уйку, зимно ножку…

Як же не обути? Взял дѣтину на колѣна и стягует ему штримфлю на ножочку, но вопред огрѣл над пецком, ибо дѣтя змерзло. А так сял с ню на кресло и одѣл ей ножку. А дѣтя щебочет, як мала птичка:

– Мене мами любит… мами купит ми бѣлого псика… а папи принесе ми на Ве­лик­день* яичко… знаш, уйку, такый цукрик…*

Як Федор обул ю, она обняла его шею и поцѣловала в лице:

– Уйку, я тя люблю…

На то правѣ мати дѣтины, Марта сосѣда, отворила дверѣ. И задивено смот­рѣ­ла на тѣ двое. Она ани то не знала, же Федор Русин; столько чула от жителей, же ве­ликый чудак, который с никым не стыкает ся, но больше и прочы не знали о нем нич. А ту ей Геленка цѣлуе того чудака!

Федор сконфудованно встал и отдал дѣтя матери, без слова. Но и Марта не в мен­шом замѣшаню находила ся, не знала, на яком языку имѣет говорити. Та по анг­лий­скы просила перебаченя от него и взяла дѣтину на рукы, а оно поцѣлуи ме­та­ло к Федору и смѣяло ся на него:

– Па, па, уйку!

Федор теперь уже серйозно погнѣвал ся сам на себе, на своих надголовных со­сѣ­дов, а на малу Геленку не знал ся гнѣвати. Еще чуствовал на шеи теплоту ей мя­гонькых рученят и теплы усточка на своих лицях; а тѣ великы сини, белавы, ве­се­лы оченята вкрали ся в его само сердце.

Схопил ся и пошол нову квартиру глядати, што не так легко, як бы собѣ чо­ло­вѣк мыс­лити мог. Цѣлый дом не лем на наем, но и на продай был нашол, але едну из­бочку (rumik), где бы от людей отособенно жил, а с ними не мусѣл стыкати ся, то уже не было так легко. Квартиру сей день не нашол, но завмѣнил собѣ, же дѣтинѣ больше не отворит дверѣ.

В пятницу, перед Цвѣтну Недѣлю, затопил в пецок не лем, обы огрѣти ся, ибо велика зима была, но и собѣ съѣсти изготовити. В четверь теплый, ярный день был, в ночи на пятницу пришол дождь с морозом. Поледовка, же не мож бы­ло затримати ся на ногах: кто не мусѣл, ани не выходил с теплой хаты.

А на дверях Федора закляпкают малы рученята Геленкы. Уже сорвал ся с кре­с­ла, же дѣтяту отворит, но снова сял:

– Не отворю!

А дѣтятко кляпкат о дверѣ постоянно, позднѣйше уж лем тихонько, напослѣдок за­плачет. Тогда сбѣгнет мати его, и Федор чует и ей плач, не лем дѣтинин:

– Боже мой, та нашто же ты вышла вон? А босо! Яй, Боже мой, тай ты змерз­ну­та, як кочан. Боже мой, ты ми охворѣеш!

Но дѣтину не было слышати. Федор стыдал ся сам себе. Про его дурну не­на­висть бѣдне дѣтятко любов свою к нему с житем своим заплатит! Сам вадил ся со собою:

– Про што не меркуют на дѣтину? Но если умрет, еднак лем ты будеш при­чи­ною… Едну уж есь забил с твоим твердым сердцем, бо тя барз любила… и тому не­ви­нятку станеш на карк, же тя, сдиченного дурака, полюбило; а тѣ два ро­ди­чѣ позбавиш их радости… никому есь на свѣтѣ доброго не зробил… никому!

А так осуждал ся, грыз ся. С кресла ани рушити ся не осмѣлил ся, жебы тота бѣд­на мати даяк не дознала ся, же он дома был, а дал ей дѣтинѣ при своих две­рях на смерть замерзнути:

– А ты христианом называш ся? – секыровал ся дале. – Жебрака, ба пса, при­ту­лят в такый час, а ты, злобнику, тото дѣтя, ой-ой-ой! – С пястев бил ся в чоло.

Неодолга муж Николай пришол с роботы. Марта уже в дверях ожидала его и с плачом говорила му:

– Дѣтина хвора, без себе лежит, идь такой по дохтора.

Потяг загучал и больше не чул Федор ни слова, но видѣл Николая так, як с ро­бо­ты пришол, понагляти ся в мѣсто. Неодолга возвернул ся с дохтором. Фе­дор нич не мог съѣсти, о голодѣ ишол до роботы. В церкви на Цвѣтну Недѣлю лед­ва мог дождати ся конца службы Божой. Хоть солнечко снова загрѣло, цѣлый день сидѣл дома. Так бы хотѣл знати, што с дѣтиною. Но не мог дознати ся. Дох­тора два разы видѣл приходити. На ночь ани уже до роботы не ишол: и сам хво­рым чувствовал ся. Цѣлу ночь ни око не затворил. Ледво мог дождати ся ра­на. У Николаевых тихонько было: осторожно ходили, ибо их дѣтя тяжко хворе.

Федор в понедѣлник уже не выдержал дома. Встал и пошол до мѣста, собѣ нову квар­тиру глядати. Ходил горѣ-долов мѣстом задуманный, квартира ему ани на мысль не пришла. Уже к домови, видит хлопцов пред едну продавалню* при­зи­ра­ти ся в окно выкладное, а там большы-меншы заячикы, яичка великодны в ве­ли­ком числѣ. Ани сам не знает, як и што стало ся с ним, вступил в продавалню, вы­брал едного бѣленького заячика и едно позолоченное яйце, в серединѣ ко­то­ро­го цукоркы были, дал запаковати и пошол домю.

Около обѣда уже не мог выдержати, затял зубы и погнул ся к дверям, а ла­дич­ку* с заячиком стиск под плече и вступил до своих надголовных сосѣдов.

В кухни не нашол никого, и так вступил в другу комнату. При бѣленькой по­сте­ли дѣтятка сидят родичѣ, рука в руцѣ, тихонько, во великом жалю.

– Слава Исусу Христу! – поздоровит их Федор тихо. Обое станут и зачудовано без отповѣди дивлят ся на него. Федор затворил дверѣ а устрашил ся: так смот­рят на мене, як на убийцу своей дѣтины. По хвильцѣ Николай отповѣдает ему:

– Во вѣкы, аминь!… То и вы Русин?

Федор аж теперь порозумѣл их зачудованя, а лем столько казал:

– Пришол ем Геленку осмотрѣти, если вам не противно!

– Най вам Бог заплатит за вашу ласку. Дѣтя вас барз полюбило а всегда ся до вас, до уйка просило.

Отповѣдает Марта и понукнет его с креслом. А Николай подал ему руку и щиро по­тряс. Федору аж легше стало на сердци.

– Они не знают, же я причиною хворости дѣтины, – мыслит собѣ.

– Дохтор говорит, же той ночи наступит криза, перелом хвороты! – говорит Ни­ко­лай. Марта же закрыла очи и вышла до кухнѣ.

А дѣтина лежит неспокойно, во великой горячцѣ, сорвет ся часами и ледвы слыш­ным голосом выговоривает поедны слова:

– Мами… папи… бѣлый псик… уйку… отворь…

Федора жаль обгорнул. Як его тото дѣтятко любило, а он ему не отворил!

– Видите, завше вас споминает, а просит ся до вас, – толкует слова дѣтины отец.

А сидят попри постели цѣлы годины и призирают ся на хворое дѣтя. А як снова спо­минало уйка, Федор встал, вынял из папѣря заячика бѣлого и золотое яичко, со­гнул ся к дѣтинѣ и говорит к нему добротливо:

– Геленчо, я,… уйко… ту,… при тобѣ!

Дѣтя сорвет ся и отворит очи, долго смотрит на Федора, а познало его и якбы хо­тѣло засмѣяти ся на него. Федор показал ему заячика:

– Геленчо, видиш, бѣлый псичок и яичко.

Дѣтина порозумѣла, двигла ручку и показала на покрывало к собѣ; он там сло­жил заячика и яичко, дѣтя позрѣло на «бѣлого псика» а так на «уйка», ручку по­ло­жило на его руку, мало засмѣяло ся, обернуло головоньку на бок и спо­кой­но – усло!

А тогда Марта видѣла, же дѣтятко засло, и, для слов дохтора, хворота обернула ся на добре, согла ся и поцѣловала руку… Федора!

Федор застыдал ся. Его руку цѣлуют, коли его бы бити требало, як причину хво­рости бѣдной дѣтины!

А так Федор просил родичов, обы ишли отпочити, он посидит при дѣтинѣ до ра­на. Послухали, ибо обое уже барз* утомленны были. Тай и Федор не спал уже двѣ ночи, но теперь, як видѣл, же дѣтя перемогло хворость, цѣлком силным чув­­ствовал ся. Вчас рано родичѣ поставали, Федор же пошол домю. Ой, як ему дя­ко­вали, прямо за спасителя своей дѣтины держали его. А дѣтя спало смачно, твер­до, без горячкы…

Федор спал аж до самого вечера; лем што облек ся, Николай уже заклопал на две­рѣ его и говорил:

– Геленка уже бавит ся и просит ся за вами: зробте ласку и прийдѣт на минуту до нас.

Позваня Николая – сам Федор задивовал ся – не было ему неприятным; такой без клебанѣ пошол горѣ за Николаем. А дѣтина из постели вызирала на него, а се­ред избы закрытый стол был и для него.

– Уйку, уйку… ага! Бѣлый псичок… где ты го нашол? Мами, я иду к уйкови… – и смѣет ся на него. Як он потѣшил ся! Дѣтя здоровое!

– Пожди, красотко моя, лем уйко повечеряют… Не сгордѣт с нами, пане… па­не… – и со замѣшательством смотрит на Федора, ибо не знает его имя.

– Уйку – пришол ей Федор на помоч, а она застыженна говорит:

– Ани еще имя нашого добродѣтеля не знаеме… Мусите пребачити, днесь ос­тат­ный день поста, с мясом не ѣме…

Посѣдали. Дѣтя, в едной ручцѣ со заячиком, в другой с яичком, просит ся к сто­лу, к уйкови. Мама боронит, но Федор встал, загорнул дѣтину до покрывала и с нею на колѣнах сял назад к столу.

По вечери Марта попрятала стол, дѣтя вложила в постель, где оно такой засло; а с благодарности зачала росправляти о саму себе.

Мы еще в старом краю побрали ся, хоть моим родичам, то цѣлком не было на дя­ку. Николай не газдовскый сын, лем служил на фарѣ. Брат мене с орека вы­пла­тил, и Николай мал якысь заслуженны грошѣ, и так мы ся по весѣлю дораз вы­брали до Америкы. Моей мамы брат гдесь ту в Америцѣ; глядаме через но­вин­кы, отколи сме пришли до того края, но даремно; а нашы родичѣ, мама моя барз нам наказовали, жебы сме го поглядали.

Федор внимателным стал ся.

– А давно уже пошол ваш стрык с края?

– Уже около двадцять пять лѣта.

– Ты не з Дольных Полян? – встал Федор из кресла и взират ся ей в лице.

– А вы як знаете? – просят ся обое зачудованно.

– Ты дѣвка Настѣ Быстрицовой?

Федор тяжко спустил ся на кресло, помалы согнул голову на рукы, тѣло его задрожало, а изпомежду пальцях грубы слезы протѣкали. Марта теперь уже знала, кто он. Приступила к нему, двигла его голову, позрѣла в очи:

– Стрыку!

Он лем кывнул с головою а по хвильцѣ преговорил:

– Якый Бог милостивый! Чудо мусѣл зробити со мну, жебы ем ся сам познал и нашол!

Встал, пошол к постели, а дѣтины ручку поцѣловал, як ангелову.

 

Вымѣны, означены в текстѣ значков *:
барз = очень
безпокоит = baderujet (bother)
брати ся гет = vymufovatisja (move off)

булвар = avenu

Великдень = Easter

великодный = пасхальный
городскый уряд = town council
дом = house

ладичка = бакса (box)
лѣпшов = bom (da bomb)

наемное = rent
Мекмач =McMuch
миритель = skvajer,  sudija pokoja  (squire)
па, па = bye, bye
пивниця = celer (cellar)
платня, день платнѣ = pejďа (pay-day)
потяг = tren (train)
приулочок = second alley
продавалня = store

райбалня = čajn (chain)
складовня лѣса = lumberyard

станиця = yard
такой = сей час
топич = истопник (stoker)
улиця = street
фундуш = lot
цукрик = candy
 

Жерело: Narodny povísti i stichi. Napisal: Emilij A. Kubek. I. tom (volume). Scranton, Pa. 1922. 85–108.
Иллустрация Антона Кубека, сына писателя