За роштелями
Борьо не вагав ся. Лемшто учитель запер за собов двери, потягнув мня за рукав и пошептав:
– Идеме. Не будь страхопуд! Увидиш, як буде весело.
Не йшло ся ми. Мати ми наказовала, жебы-м зо школы понагляв просто домов понапавати пацята, насѣчи качатам и жебы-м до вечера выполов дудву у загородѣ. За тым: начистити кромпель, роскласти з гычками огень у шпорѣ, же як з отцем приспѣють з поля, жебы лем на горячу масть вергла нарезаны кромпли и так наскоро, з моев помочов порихтовала вечерю. Вшытко тото мав ем у головѣ, коли ми Борьо на остатной годинѣ землепису приказовав о смачных терках. А такы теркы суть, кельо лем хочеш, перед сельскым урядом.
На едном боку повинности подля материных слов, на другом Борево „не будь страхопуд". Што робити? Сповнити материн росказ и остати страхопудом у Боревых очох? Знае ся, же преважили Боревы слова.
– Не бой ся. Жандаре уже у такый час сидять у корчмѣ. Не увидять нас. А смачнѣйшы теркы не найдеш у цѣлом готарѣ. Гайда, увидиш!
Наистѣ, на дорозѣ перед валалскым урядом не было никого. Хоть сонце высоко подскочило, окрем школяри, што ся з галайком вертали зо школы домов, на улици было мало прохожых. Ищи ся возы не зачали вертати з поля, нѣт ани бициглей, ани жандари. Мир и зáтих. Як кебы ся цѣлый валал переселив до поля.
– Борьо, пак такы исты теркы суть и при млинѣ на конци валала, – гварю я пайташови.
– А тобѣ едно: обрывати теркы перед валалскым урядом и на окраинѣ перед млином?
Правда, не едно тото. Але не йшло ми до головы, чом то мусай робити так крадком. Ни, кедь дашто выросло на улици, пак то ачей насаженое про вшыткых. Нѣт, то не крадеж. Окреме зато, же мы то робиме завидка и посеред самого валала. А што валалское, то и нашое, як гварив Борьо.
– Я тя притримам, а ты, Петре, вычмовхай горѣ, налам конарикы и меч ми их долов. Я их позберам на громадку, а пак ся подѣлиме наполы. Ищи устигнеш и понапавати. Кедь дакто подозривый надыйде, я засвищу. Гайда, скоро.
Не была проблема вычмовхати на росохы розконареного терняка, не было ани проблемы наламати крегкы конарикы и наметати их долов Бореви. Проблема настала, як Борьо засвистав. Хоть якый ем быв швыткый лѣзець, кой ем зоскочив, нашов ем ся у хваткых бохтаревых руках.
– Ага, влапив есь ся, крадошу, влапив. Значить, то ты тот, што ми каждый день насмѣтить перед валалскым урядом, га?!
Обзирнув ем ся. Боря уже не было. Скапав. Але, видко было нараз: з тых рук ся я выторгнути не годен.
– Бачи, я хотѣв лем на гербарий одломити даколько конарикох.
– Не знам я ти, братку, што то гербарий. Я знам, што то мѣтла. Каждый божый вечер за тобов зазберую конарикы и замѣтам обскубаное листя. Научу я тя моресы, кедь то не знав зробити твой отець!
Боря не было. Не было свѣдка перед котрым бы-м мог присягнути, же не я тот, што обскубуе листя каждый день, же мня наистѣ нагварили, и же ми то первый раз, же ем вычмовхав на терняк ту, перед валалскым урядом. Не было коли ани роздумовати о правдѣ, подля котрой бы я мав право на едну часточку тых истых терок, што суть валалскы. Горенькы ми были вецей, як ем то мог чекати, бо мня тот бачи все силнѣйше стискав за выкручену руку. Слызы ся сами зачали просити на очи.
– Теперь флынькаш! А не флынькав есь на терняку! Чекай, мам я клѣтку на такых шкодникох. Замѣщу я тя на беспечное мѣсто.
И замѣстив мня. Затягнув мня до двора валалского уряду и друлив за едны грубы желѣзны двери. Обы ся вырвати, не было ани нагоды, ани моци. Тот истый бачи быв, очевидно, звыкнутый на таку роботу. Од него ся вырвати не мож было. Желѣзны двери з малым облачком, на котром желѣзны роштелѣ, высоко на мурѣ ищи еден кус векшый облачок з кус векшыма роштелями и даколько голых дощок, положеных на низкы деревляны цапкы. Арешт – пронизала мня думка через вшыткы жылы. То арешт. Я запертый. Я арештант.
– Бачи, пустьте мня! Пустьте мня, я мушу йти домов понапавати пацята, бо нашы на полю. И вечерю мушу рихтовати. Пустьте мня!
У сосѣдных сѣнях смѣх. Вижу, хлопы ся смѣють моему доволованю, и то з великым задовольством.
– Зостанеш ты ту за тыждень. За вшыткы теркы и за вшыткы грызачкы. Тыждень будеш без воды и без ѣденя, а за вечерю ся не старай. Я ти ю пририхтам з пендриком.
Облачок лупнув. Знова задоволеный смѣх у сѣнях.
Тыждень за грызачкы? За якы грызачкы? За чии? Тадь мы ани дынник не маме. Ниякы грызачкы я не порѣзав! Што то значить? Кричу на вшыток гагор у сторону двери:
– Ниякы ем грызачкы не рѣзав! Ани людскы, ани нашы. Ми ани не маме дынник! Пустьте мня!
У сѣнях голосно. Голосы ся мѣшають и переходять у задравчивый смѣх. Очевидно, же тоты, у сѣнях, добрѣ ся забавляють, розганяють нуду. Вижу, не вартать ся докликовати помочи. Што робити? Прихожу цѣлком ку дверям, операм ухо на них.
– Не мае дынник дома! Пувдруга выгварькы. Тадь зато го и не мае, же другы садять по полю, а он прийде на готовое.
– Трафив он до клѣткы. Тыждень ем на него вартовав, а все ми якось ся вымкнув. Не устигав ем за ним замѣтати.
– Знам го. И отець му такый. Людям из хлѣва вночи конѣ повыводив. Знав по салашох свинѣ зо свинарни повыганяти поночи...
Така лопотня ми деська у глубинѣ цѣлком запалила кров, и зачав ем бити пястями по дверях, кельо ем мав моци:
– Не правда, не правда! Мой отець не крадош. Не правда! Пустьте мня! Пустьте мня вонка!
Смѣх у сѣнях.
– Мае добры уха!
– Правда очи коле!
Правда? У чом ту правда? Борьо мня высадив на дерево, а сам скапав. Пацята зостануть ненапоены, дудва невыполота, кромпли ненарѣзаны, корова непущена. Де ту правда?
Кричу и дале на цѣлу гортанку, кельо мам моци:
– Не виноватый ем! Пустьте мня, бачи, не виноватый ем! Никто ся не озывать. Мертва тихость. Чути лем гев-там крочаи по цеглованом дворѣ. Значить, и стражника ми поклали? Я наистѣ правый арештант.
Нѣгде ся дѣти. Сѣсти на дощкы и чекати. Качатам не насѣчено, зимной воды не е кому насыпати до валовох, гной не одметаный у хлѣвѣ, а Борьо утѣк. Звед мня и утѣк. Кто теперь указав ся страхопуд? Сосѣдов дѣдо Габор ми раз приказовав, як то у арешту. Тото ту цѣлком иншак вызирать. Де тота велика сокыра, што з нев головы рубають? Де тоты великы клѣщи, што з нима персты одрывають, де тото колесо, што на нем чоловека натягують, де шыбень? Нич то дѣдо не знать. Арешт – то голы дощкы и роштелѣ на облачку. Росповѣм му я, што то арешт. Лем коли? О тыждень?
Думкы ся роять. Оббѣгують една другу. Коли то мой отець крав кони людем из хлѣва, кедь окрем Шаргы, котру спрягать зо сосѣдовым Гидраном, не зазубелав ани едного коня. Што то за бесѣда? И кедь он тоты кони краде, чом же е не у арешту, але ходить на поле робити свою роботу? А я, ни, про едны ищи ани не дозрѣты теркы, мушу сидѣти тыждень у арешту! Де ту правда?!
Сонце, видить ся, все вецей сѣдать, бо у арешту все густѣйша тмота. Кто теперь Милку завяже ку яслям?
Никто не приходить. У брюху курчить, голодный ем. Ей, кебы-м мав хоть лем тоты кромпли! Ачей лем дакто прийде. Гварив полицай, же на вечерю достану пендрик. Вѣрю, же неодовга войде з ним уднука ку арештантови.
И наистѣ, нараз бесѣда и крочаи. Двери ся нагло отворяють. Днука входить полицай и ищи еден баюсатый чоловѣк у калапѣ. Тот у калапѣ мня добрѣ ошацовав.
– Як ся кличеш?
– Петро, – гварю я.
– Гм, Петро? – проморконѣв тот баюсатый у калапѣ. – А ци любиш ты, Петре, грызачкы?
– Люблю.
– А часто их ѣш?
– Коли мати купить на пяцу, бо ми дынник не маме.
Ищи раз мня добрѣ ошацовав, а пак ся обернув ку полицаеви:
– То не он. Антот мае волосы бѣлы, як паческы. И хоть лем на голову е высшый од сего.
Полицай ся нахмурив. Очевидно, глубоко роздумовав о том, же и на сесь раз не заарештовав справну особу.
– А як ся кличе тот, што з тобов обберав теркы и утѣк, як мня збачив? - звѣдать ся полицай.
Было ми нараз ясно. Гледають Боря. Он дагде порѣзав дынник, и были на салашу за чоловѣком, жебы пришов спознати улапеного шкодника.
– Но, гварь, як ся кличе тот твой пайташ, што з тобов ламав теркы!
– Сам ем ламав!
Розѣдено мня хватив за ухо и вытяг зо затменой мѣстности аж на двор.
– Гайда, бѣж домов! А ищи раз кедь тя улаплю на конарях, та ти и ногы поламлю! И повѣж тому, што есь з ним не ламав теркы, же го я ищи найду! Бѣж!
Ищи як ем бѣг. Не збав ем и ногы поламати, так ем бѣг домов у вечерном змерьку...
Нашых ищи не было з поля. Але: Милка привязана при яслях, качатам насѣчено, пацята полѣгали понапаваны, гной одметаный, гумно позамѣтаное... Не вѣрив ем своим очом.
– Гайда, гайда, чисть кромпли и запали в пецу! – зачув ем голос, котрый доходив споза сосѣдового плота. – А менѣ спечи даякы банькы, кедь хочеш, жебы-м тя и другый раз супловав. А о том, кельо есь дав голох, пак ми выповѣдаш завтра. Гайда!
– Не буду вам повѣдати о голох. Выповѣдам вам о том, як вызирать арешт!
Дѣдо Габор притискнув на голову калап, закрутив довгый баюс и выркнув:
– Сморкош! Он менѣ буде приказовати, што то арешт. Качатам не мать коли насѣчи, а до арешту ся розумѣе. Гайда, гайда, спомянеш ты ищи дѣда Габра!
И споминав ем. Не раз. И тогды, кой ем не устиг кромпли порихтовати на вечерю. Бо не было коли. Отець уже свистав, обы-м отворив капуру. И ищи вельо и вельо раз, кой ем роздумовав о людях, позапераных у правых арештах, и о честных товаришах.
Жерело: Конєц швета, приповедки о дзецинстве, 1980. и 1989.