Зависть
По дорозѣ – листя.
Жовтое, як золото.
По дорозѣ – россѣяное жовто-золотое листя. У грудях якыйсь терьх – а на дорозѣ жовтое золото...
Осень – из золотыми топанками, пестров шыринков, жмытом пахнячого вѣтрику – убрала ся в рябое позолоченое монисто. Поля оболляты фарбами, поля позолочены, закосичены, красуют ся у пестрых вѣнках косиць.
Вербы над водов. Край неба – самый спѣв. Вербы роспустили косы, зашумѣли, зашептали собѣ штось.
Так тяжко было на сердцю.
Тяженько.
Сидѣл на межи, приперши ся на коштур. Дивил ся на нѣмы поля, якбы поговорити хотѣл з ними. Хотѣл штось казати, та сердце не пущало, якбы заперало дух; не давало выговорити ся.
Кобы хоть матѣрь затямил, айбо… люде кажут, же щи дѣтинов был, коли умерла. Умерла. Чужѣ выгодовали. Хоть е и фалаток сей землицѣ – та так тяжко еѣ обробити.
–Ой, землице. Хожу по тобѣ хворый, кобы ты знала, як я карую.
Уже пять лѣт, як из ногы тече гной. Дохторы казали, же якась «костна берколоза», айбо Бог знае, коли менѣ з ней выйти.
Щи й ты, землице, як бы на мене боком кривила ся. Еге, кривиш ся. Бо и межу ктось перекладуе. Вже далше ктось камѣнь посунул.
Айбо, не попущу. Ой, не попущу.
Сухыми, костнатыми руками бере ся перекладовати камѣнь «на чужое».
... А над землев звисало сиво-оловяное клоча хмар. Блѣдое сонце западало на покой у сивых габах, гоненых вѣтром. Вѣтер реготал ся, скрываючи ся у гнѣзда жовтоголовых берез.
Зеленым пасмугом укрывало ся скло стрѣберной рѣкы.
А на позолоченых горах опадало листя…
Так тяжко было на души.
Рукавом втерал чоло Андрѣй, спотивши ся, пересуваючи камѣнь на чужу ниву.
Бо камѣнь ктось пересунул. Бо ктось хотѣл украсти из жменѣ святой землицѣ, котрой Андрѣй так радовал ся.
–Ой, горька доля моя, – грыз ся.– Боже, як тяжко идут дны.
Из ногы тече сукервиця. Треба повязати. Обзирае ся, перевязуючи.
На полю пусто, смутно. Десь далеко зацоркотѣли возы дроворубов.
–Лемакы, прокляты. Все заробляют. Як из сита грошикы сыплют ся за дрыва, – мереґовал ся Андрѣй.
–А на мене, калѣку, кажда голузка крива. Ой, крива, – журил ся.
–Бывало, малым иду з Иршавы и очима аж молю людей: «Дайте хоть крыхоточку хлѣба, так бы-м заѣл, дайте, люде,» – а они обходили. Якбы стыдили ся. За моѣ думкы.
–Раз урвал двѣ яблока од якогось жидюгы пейсликача, а тот палицев бил. Бил палицев из желѣзцем на конци и пробити хотѣл. Така то доля!
Андрѣй счупил ся, обзираючи ся. Довкола сѣра, нѣма тишина – як пустыня. Изза плечей запасмоченых вѣчно синых берегов надходил, лягаючи на поля, змерьк осеннего вечера. Хмары тулили ся на вершкы гор, якбы цѣловали ѣх. Небо, покрытое поморщеными кучерями хмар, затемневало ся.
Так тихо довкола…
У сердцю так тяжко. Якбы заперало дыханя. Сухы кости рук напружовали ся, якбы з цѣлов силов хотѣли вырвати тяжкый камѣнь тай перекласти далше на чужу ниву. Страшный боль ногы пробивал аж до сердця.
–Землице моя. Як тебе тяжко обробляти. Еге, лѣтом повыпасуют, бурян оборвут, бо нѣт кому посокотити. Мое все так исслызае ся, бо я нещастливый.
Ой, нещасливый. Ищи-м дѣтинов завѣчал на нещастливу долю. Бывало, цѣлы ночи плачу, рыдаю. Уйна казала, же сей плач дакто наворожил, «изоллял». Сосѣды, видав. Бывало, вечерами уйна брала горячого вару и в нем я мусѣл мочити рукы. Потому выносила сей вар и позирала, де е свѣтло в якойсь хижи, морконячи:
Идь ми, бѣдо,
на тамто свѣтло,
на тоту хату,
на тоту палату…
тьфу... плювала, выливаючи вар на межу.
–Боже, як утѣкли дѣточѣ лѣта, –говорил сам из собов.– Може Бог лиш мене такого калѣку дал на свѣт. Ци може щи е десь у свѣтѣ такый калѣка, як я.
Бывало, дѣтваком лежу под грушков, та онь умераю з болю. У Лаваря дѣти, як цвѣт, черлены, веселят ся. У новых свитах, постолах. Скачут собѣ по цѣлом дворови. Так бых побѣг мало бавити ся ид ним, онь сердце ми скаче – айбо з мѣста не руш, нога тече, болит. Лежу тай позираю, як веселят ся людскы дѣти…
Обзирал ся довкола, хребтом му побѣг мороз. Як довгы узлы вязали ся думкы, дѣточы лѣта. Хоть плач. Готовый был заплакати… Позирал на камѣнь, якый стоял нерушимо, якбы глумил ся, якбы пер ся из ним, же он, Андрѣй, не бируе посунути го, хоть и в зависти…
Хотѣл штось казати, та не бировал.
Цѣлое поле почорнѣло перед ним, а нивы – се якѣсь фигуры, якбы чорны буквы на новинцѣ, рисуют ся. Сердце все збѣснѣлше било, якбы труцовало.
Не устигл йойкнути... Зсинѣлый упал на межу...
Нѣма ноч прилягла чорнов плахтов землю, якбы закрывала сцену... сцену смерти Андрѣя.
*
Рано на зорѣ, коли в сосѣдном селѣ загули звоны, ишли дрыворубы в лѣс. Ногов зашпотали ся в мертвое тѣло Андрѣя.
–Боже, куме, нечиста сила. Нечистое. Пекелник.
–А, та сесе Андрѣй, тот калѣка из Грядкы. Бизовно, босорканѣ замучили. Бѣдолаха.
Дроворубы перекрестили ся.
–А я вам казал, куме, ож туй уночи перестае. Ищи сперед войнов замучило жида.
–Божа воля, куме.
Андрѣй был жовтый, як воск. Цѣла тварь му повѣдала за его житя.
Взяли и понесли го в село... До людей. Ранное сонце ростанцевало ся по полях.
Остала ся лише пуста Андрѣева нива. Коло камѣня, котрый означовал межу – палиця. Якбы говорила земля за сцену, одигравшу ся з Андрѣем.
Так пусто. Лѣс боязливо позират на сѣры поля.
Жерело: Ruszin elbeszélők. Ungvár. A Kárpátaljai Tudományos Társaság kiadása. 1943. 14–18.
Под псевдонимом Василь Бужорин твор появила также Литературна Недѣля, 1942, 2–3.